Елена Съянова - Гнездо орла
В это время Лея разыскивал Гесс, которому только что позвонил Гитлер. Была уже ночь, но фюрер никогда не ложился раньше двух-трех часов.
Об этом знал его бывший главный адъютант, старый боевой соратник по мировой войне Фридрих Видеман. Его Гитлер отправил в Лондон для переговоров с лордом Галифаксом[19]. Видеман знал и то, что в ночные часы ум Гитлера работает особенно продуктивно, а потому и выбрал их для своего звонка.
Гитлера сейчас сильно раздражала неопределенность в позиции Соединенных Штатов, руководимых лисой Рузвельтом, которого фюрер ненавидел. Американский президент упорно не давал своему послу в Лондоне Джозефу Кеннеди разрешения на поездку в Германию, поскольку это могло бы вызвать ненужный ему перед выборами скандал. При этом Рузвельт явно стремился получить информацию о положении в рейхе «из первых рук» и, как полагал Видеман, все же дал своему другу такое разрешение, тайно. «Одним словом, Кеннеди готов прибыть в Германию, если ему будут даны соответствующие гарантии, — сообщал Видеман. — Возможно, позже посол сможет приехать вторично, на более длительный срок, пока же секретность должна быть полная — ни Дирксена, ни Вайцзекера, ни тем более Дикхоффа[20] ни во что не посвящать!»
— Адольф сказал, что, подумав, решил спросить совета только у нас двоих, — сказал Гесс. — Так что…
— Постой, в июле Кеннеди всех оповестил, что хотел бы повторить «маршрут Виндзоров»! Какая же тут может быть секретность? — удивился Лей. — Не в багажнике же его привезут!
— Это не наша забота. Что скажешь по существу?
— Да кто же отказывается от таких визитов?!
Они немного прошли в глубь аллейки, на которую Роберт вышел, чтобы отдышаться после сцены, которую ему устроила глупая дочь.
— Над чем думал фюрер?! И какого совета он ждет?! — продолжал недоумевать Лей, усаживаясь на скамейку. — Ты понял?
— Он просто хочет нас помирить, — усмехнулся Рудольф.
— Да, ты извини меня, пожалуйста, — нахмурился Лей. — У меня от этой боли в голове был какой-то туман.
— Ничего, бывает.
— Я тебе так благодарен, Руди! — Лей посмотрел на залитый светом дом. — Тошно подумать, что бы тут сейчас было, если бы не ты. Помнишь Франкфурт?
— Полежать бы тебе и теперь не мешало, — заметил Гесс.
Лей не ответил. Он подумал, что едва ли даже чуткий Рудольф до конца представляет себе, какую безумную боль он испытал там, на бетонном полу заводского цеха. Но… стерпел и еще стерпит… эту кару за Марго.
— Значит, предварительную беседу с Кеннеди проводим мы с тобой, — подытожил Гесс, — а после… Эй, кто там прячется, выходи! — весело обернулся он на укрытые в лунной тени кусты. — Детвора, наверное.
— Это мои, — усмехнулся Лей, всмотревшись. — Большие уже, а ведут себя…
На аллейке обозначились Робер и Элен; мальчик крепко держал сводную сестру за руку. Рудольф, кивнув им, попрощался с Леем и пошел к дому. Роберт собрался сделать детям замечание, но вдруг заметил на щеках дочери блестящие бороздки от слез.
— Что случилось? — ласково спросил он.
— Папа, я не могу ей объяснить, — начал Робер. — Она говорит, что так не должно быть… что неправильно любить лицемеров.
— А кого правильно любить? — улыбнулся дочери Лей.
— Вальтер же увидел, какая она, папа! — шагнула к нему Элен. — И все смеялись!
— Кроме него, детка, — напомнил отец. — Ты очень некрасиво поступила.
— А она — красиво? Лицемерка! Ханжа! Они в Гитлерюгенде все такие! Или тупые, или лгут! Она все время лжет! Она и ему лгать будет! Папа!!! — Всхлипнув, девочка вырвала руку и отвернулась.
— Что произошло? — тихо спросил Лей сына.
— Мы гуляли по парку и случайно увидели, как Вальтер и Мили… целуются.
Роберт едва не рассмеялся. Глупышка Ленхен! Замышляя свой демарш, она и не предполагала, что он только откроет Эмилии глаза на чувство к ней Вальтера.
Роберт позвал детей к себе и, усадив их по бокам, обнял за плечи. Ночь была тихая, теплая. Пахло лилиями и… сандалом. Откуда это?
Дочь сидела напряженная, вытянув шейку. Она даже не прижалась к отцу, как обычно делала, когда он обнимал ее; сын, напротив, придвигался все ближе. Роберт вдруг понял, откуда этот приятный тонкий запах: маленький парижанин пользовался какой-то туалетной водой, должно быть из новинок. Роберт вспомнил, какой любительницей новых духов была мать Робера, и, чуть повернув голову, взглянул на профиль сына. Ресницы кукольные, чуть вздернутый, лукавый носик, спиральки волос на висках… Полетт… «Все-таки твоя Полли», — так она подписала свое предсмертное письмо. И вот теперь сидит рядом ее воплощенье — тот же профиль, та же легкость в приятии жизни, даже запах… А ведь это создание когда-нибудь спросит, как и почему погибла его мать?
Нет, с того боку, где сидел сын, не ждать ему успокоенья. А чего ждать с другого боку?.. «Они все тупые или лгут!» Девочка, единственная в своей элитной школе, не вступила ни в один союз. Дочери Лея все прощают… Но ведь и она когда-нибудь спросит…
Нет, не получалось у него передышки, даже с двумя своими птенцами, для которых он пока такой большой и сильный…
Если дети пока отцу вопросов не задавали, то сделать это твердо намеревался партийный судья Бух.
Этим летом Борман буквально умолил тестя не предпринимать ничего важного, не поставив его, Мартина, в известность. Бух тогда как будто обещал. Да, видно, забыл.
Еще раз просмотрев «дело», судья, как было принято в таких случаях, прежде всего вызвал Лея для личной беседы.
Если бы Бух сделал это в другой день, Лей, безусловно, поехал бы. Но в то утро, после дня рождения сына, он чувствовал себя настолько измученным, что перспектива встать на ноги и опять куда-то на них передвигаться вызывала у него ужас. Он послал отказ.
Буха это возмутило. Из газет он знал, что ничего серьезного с рейхсляйтером не случилось. Да он и сам недавно наблюдал Лея в английском посольстве, на очередном фуршете в честь подписания англо-итальянского соглашения по Эфиопии. Загорелый, улыбающийся Лей, стоя рядом с английским послом в Риме лордом Пертом, бодро доказывал французскому послу выгоды от вручения верительных грамот на имя «короля Италии и императора Эфиопии» одновременно с англичанами[21].
Судья представил увесистое «дело» о коррупции в ГТФ лично фюреру.
— У вас уже была беседа? — спросил Гитлер.
— Доктор Лей отказался приехать, — ответил Бух.
— Это на него похоже?
— Н-нет.
— Да! Человек из последних сил делает чужую работу и просто не оставляет их на то, чтобы оправдаться. Какова общая сумма присвоенных доходов?
— Лично рейхсляйтером — ноль. Но…
— Проверьте все еще раз. — Фюрер положил ладонь на закрытую папку. — После съезда мы к этому вернемся, Вальтер.
Партийный съезд «Великая Германия»[22] открылся 11 сентября.
Застроенный стадионами, специальными площадками, плацами и залами Нюрнберг гудел от миллионов местных и съехавшихся со всего мира поклонников фюрера и национал-социализма.
Съездовские церемониалы не отличались разнообразием, скорее — консерватизмом. Разнообразие вносили подробности, особенно для самих организаторов. Борман замучил командующих парадом на Адольф Гитлерплац ваксой для сапог, по его мнению «съедающей блеск». От мелочных придирок Бормана все устали. И, конечно, до того, как устал сам Борман, никому не было дела, разве что его жене Герде: она в эти дни старалась не подпускать к нему детей, которых он колотил нещадно.
Если вакса Мартина так и не удовлетворила, то готовящимися световыми эффектами он мог гордиться. Центральное же событие — программная речь фюрера — вообще будет обставлено так, что сам Зевс-громовержец позавидует.
Во время генеральной репетиции парада Борман спросил Шмеера: а где эта вездесущая Рифеншталь со своей группой? Оказалось, что группа на месте, работает, а самой Лени нет — улетела в Штаты. «Это… как же понимать?!» — Даже Борман несколько растерялся.
Разъяснения мог бы дать Геббельс. В конце августа он сделал Рифеншталь официальный заказ на фильм о съезде «Великая Германия» и получил следующий ответ: «Я уже сняла один съезд. Для меня этот этап пройден». У Геббельса от такой наглости отвисла челюсть. Он решил попытать счастья и передать ответ лично фюреру. Но Гитлер как будто даже не понял: «Я уже сказал — оставьте Хелену в покое. Почему я должен это повторять?»
Съезд торжественно открылся в Зале Конгрессов речью Рудольфа Гесса. Махина торжеств сдвинулась и поползла…
Зал Конгрессов несколько часов сотрясался от возгласов, рукоплесканий, скандирования «Зиг Хайль», пения национального гимна и «Хорста Весселя»[23]. Возбуждение, как пламя, вырывалось из окон здания наружу, грозя поджечь некогда тихий старинный баварский городок. Над подиумом нависала такая гигантская золотая свастика, что некоторые функционеры поглядывали на нее с опаской: сорвись она, десяток из них уложила бы на месте.
