Конн Иггульден - Троица
– Нет, Эдуард. Оставайся здесь.
С этими словами Йорк вошел и остановился в ожидании, когда тяжелые створки закроются у него за спиной. Затем он поднял глаза.
Слепящее разноцветье красок встретило его внутри; взгляд манила каждая стена и изукрашенная колонна. Но прежде всего внимание приковывал огромный образ распятого Христа, непередаваемо роскошный в слабом мерцании старого золота, оттенках киновари и лазури – столь ярких, словно эти краски наложили совсем недавно. Несказанную панораму живых оттенков являли собой и всевозможные библейские сюжеты, которых здесь было не счесть. Все это ошеломляло настолько, что было как-то неловко стоять здесь в нечищеном боевом облачении. В конце длинного нефа виднелась крестная перегородка из камня, а перед ней алтарь, где подобием сломанной куклы лежал монарх. С ним находились всего два человека – туманные фигуры на отдалении, настороженно повернувшиеся белыми пятнами лиц к человеку, что в обитель вошел, словно волк в овчарню.
У входа Йорк немного помедлил, прислоняя свой щит к колонне, взмывающей вверх к невероятно высокому своду. Ноющими от усталости и потому не вполне послушными руками он расстегнул перевязь с мечом и положил их возле щита, после чего выпрямился. Впереди сейчас беспомощно лежал глава дома Ланкастеров – кузен по линии одного и того же венценосного воителя Англии, оказавшийся ближе к трону за счет всего одного звена родословной. Йорк поднял голову, не поддаваясь устрашению фресок, на которых объятые ужасом грешники падали в геенну огненную. Ремни лат слегка поскрипывали, а шагам вторило звучное гулкое эхо, когда он пересек храм по всей длине, вдоль тени от католического креста.
От короля Англии его отделяла какая-нибудь сотня шагов.
Генрих был жив. Более того, он не лежал, а сидел – на холодном каменном полу, прислонясь спиной к алтарю. Одна его нога была вытянута, другая согнута в колене. В этой позе, с лицом бледнее льняной простыни, он смотрел за приближением визитера. Кольчужный воротник и оплечья были с Генриха сняты, и становились видны повязки – одна вокруг шеи, другая под мышкой. Возле короля стоял хирург Скрутон, который с приближением Йорка отошел, потупив голову и молитвенно сложив ладони.
В торце алтаря, на расстоянии протянутой руки от Генриха, ничком лежал герцог Бекингем, поверхностно и часто дыша. Он пребывал в таком страдании, что все его силы уходили лишь на то, чтобы его терпеть. На приближение Йорка он лишь повел глазами; при этом его криво разинутый, сочащийся сукровицей рот мелко задрожал. Воспаленные глаза Бекингема все так же слезились – непонятно, от раны или от проигранной битвы.
Йорк остановился, озирая перед собой этих людей. Меч он оставил у входа, но у бедра из соображений безопасности держал кинжал: всякое бывает. И прими он сейчас решение ударить, никто из троих его бы не остановил.
На секунду он поднял глаза, привлеченный каким-то мимолетным, трепетным движением. В огромной пустоте наверху порхали пичуги: вот тебе прямая связь между небесами и юдолью земной. Йорк перекрестился, снова вспомнив, что находится на святой земле. И в этой холодной вечности вокруг чувствовалось присутствие Бога – невесомое и вместе с тем тяжелое, как столп, заставившее его повторно склонить голову.
Перед королем Йорк опустился на одно колено.
– Ваше величество, – произнес он. – Я прошу вашей милости и прощения за все, что я содеял.
Опираясь мертвенно-белыми руками о камень пола, Генрих попытался сесть прямее. Взгляд его то обретал, то утрачивал четкость, а на гостя, понаделавшего столько бед, он смотрел слегка по-птичьи, накренив голову.
– А если я не дам того, чего ты просишь? – вымолвил он горячечным шепотом.
Йорк на секунду прикрыл глаза. А когда открыл вновь, взгляд его был тверд и суров.
– Тогда я буду вынужден этого потребовать. Вашего великодушного прощения того, что сегодня произошло. Меня и тех, кто со мной, всех до единого. Меня клеймят изменником, ваше величество. Такого отношения к себе я не потерплю.
Генрих откинулся спиной туда, где лежал раньше, и по камню скребнула спинная пластина доспеха. Он знал, что жизнь его висит на волоске терпения одного-единственного человека, и монаршая воля истаяла подобно камню, поглощенному морем.
– Тогда как скажешь, Ричард, – мертвеющими губами пробормотал он. – Виновным за содеянное я тебя держать не буду. Конечно, ты прав. Как скажешь.
Ресницы короля затрепетали, веки смежились. Йорк спиной почувствовал готового подшагнуть врача и поднял руку, останавливая его. Нагнувшись, он приложил к щеке короля свою ладонь в латной перчатке.
От прикосновения холодного металла глаза Генриха распахнулись.
– Кто это? – тихо спросил он. – Все еще ты, Ричард? Что тебе угодно?
– Вы мой король, – с тихой ласковостью сказал Йорк. – И я прошу вас лишь о том, чтоб мне находиться подле вас. Вам нужен хороший советчик, мой кузен. То есть я.
– Как скажешь, – донесся до его слуха уже совсем умирающий голос. Короля с головой накрывала чудовищная усталость, уносящая всякую волю.
Йорк кивнул, удовлетворенный. Он выпрямился, по-прежнему не сводя с короля глаз.
Поблизости завозился Бекингем, силясь что-то произнести. От этих усилий изо рта у него снова пошла кровь; слова с трудом можно было разобрать:
– Король добрый человек, Ричард. Слишком добрый. Если не он, то я назову тебя изменником.
Эту невнятицу раненого герцога можно было и не слушать, но Йорк, покачав головой, приостановился.
– Твои слова всего лишь снежинки на ветру, Бекингем. Тебя арестуют. И думаю, сумма, которую ты выложишь за свое освобождение, сполна покроет мои расходы.
Скулы у Бекингема покраснели, а рана, казалось, взбухла еще сильней. Он напрягся, пытаясь говорить четче:
– Какое преступление ты можешь вменить мне, человеку, который служил своему королю?
– Ты шел против преданных ему лордов. Стоял против Йорка и Солсбери, в то время как мы пытались спасти государя от ядовитых наветчиков. Мне думается, изъясняться внятно ты больше не будешь. С тебя хватит и разрезанного языка – чем не сходство со змием. Но поговоришь со мной еще в таком тоне, и твои страдания на сегодня окажутся не исчерпаны.
Бекингем хотел выкрикнуть проклятие, но брызнувшая из порванного неба кровь заставила его поперхнуться.
– Король жив, – как на публику провозгласил Йорк, – и будет жить! Я верен дому Ланкастеров.
Он еще с улыбочкой полюбовался, как давится кровью герцог Бекингемский, после чего развернулся на каблуках и зашагал вдоль нефа к выходу, где его снаружи дожидались люди.
Стоя у столба трансепта[4], Дерри Брюер потерянно смотрел в одну точку. В аббатство он проник через неприметную боковую дверь и скользнул там в комнату, где на колышках висели монашеские рясы. Здесь Дерри, недолго думая, решил переоблачиться и надел одну прямо поверх одежды. После опыта с францисканцами ряса бенедиктинца секретов в себе не таила.
Перед тем как уйти, он уже опускал капюшон, когда вдруг заслышал голос Йорка, знакомый ему столь же близко, как и некоторые другие. Всю ту встречу Дерри наблюдал из потайного места, обхватив пальцами рукоятку ножа возле пояса. С минуту ему казалось, что он вот-вот станет очевидцем убийства Генриха. Но Йорк свою убийственную руку удержал, и Дерри горестно смотрел на унижение своего короля.
А когда каблуки Йорка звонко застучали по нефу, он наконец понял, что все пропало. До этого он уже видел падение Сомерсета, в крови и насилии. Видит Бог, стоять за короля он старался. Как мог пытался отстаивать, оберегать его от безудержного потока лукавых корыстолюбцев. И сегодня жестокая смерть Сомерсета заставила все осознать. Сражение было проиграно, а дело потеряно. Более того, потерян даже король. Поняв это, слепой от слез и немой от горя Дерри бежал в аббатство, думая лишь об одном: уйти, укрыться.
На понурую голову он опустил капюшон. Солсбери и Йорк могут торжествовать: они добились всего, чего хотели.
Глаза снова защипало, и Дерри сердито отер их рукавом рясы, злясь на себя за слабость. Он сплел перед собой пальцы и гладко скользящим шагом монаха-бенедиктинца направился прочь от своего павшего короля.
17
Лондон ощущался поистине сердцем мира. Те, кто умер, лежали в земле, а у живых раны зарубцевались в шрамы. Страхи и темные воспоминания уже истаивали, выветриваясь и изгоняясь ревом глоток, кричащих здравицы.
Огромные толпы собрались еще задолго до рассвета, чтобы не упустить возможность раз в жизни увидеть короля и королеву Англии. Никто из этих людей не сражался на холме в Сент-Олбансе. Этот городок находился всего-то в двадцати милях от столицы, но мясники и кожевники, кабатчики и ольдермены Лондона не лицезрели там падения Генриха, не видели следов побоища и развороченных баррикад. Знали только, что размолвка между правящими домами миновала, что воцарился мир, а добрый король Генрих простил своих мятежных лордов.
