Доспехи совести и чести - Наталья Гончарова
Спал он, всегда не снимая лат, так что при каждом движенье, гремел, будто старой посудой, в этой темной и густой африканской ночи. Но никто не упрекал его за это, и он привык не смущаться.
С утра ему собрали нехитрый скарб, дали воду, и, как и прежде не став отговаривать его от дальнего и опасного пути, лишь махнули вслед и каждый занялся своим привычным делом.
Чем ближе полдень, тем тяжелее шаг. Загребая латными башмаками песок, он как упрямый и старый мул, вспахивал землю без цели и смысла. А ветер позади, заметал его хрупкие неглубокие следы, напоминая ему, как он мелок и никчемен, и что ничто в этой жизни не вечно.
Вдали показался остов засохшего дерева, как кости давно убитого и обглоданного хищного зверя, торчавшие из песка будто напоминанье о былом величии и о сегодняшнем забвении. Может когда-то, здесь был оазис, но пыль и песок, смыли все следы не хуже самого безбрежного океана.
На минуту показалось, что он уже здесь был, и, вытерев пот, стекавший под шлемом, он взглянул наверх. Ни облака, лишь выбеленное небо, потерявшее свой нежно-голубой цвет под этим палящим пустынным солнцем жизни.
Он давно перестал вести счет времени, так и сейчас, не смог бы сказать полдень то или после обедни, но тело, откликнувшись стоном немого, сказало, что пора делать привал.
Дойдя до мертвого дерева, он сел, опершись на него, и сняв раскаленный железный шлем, благодарно вздохнул. Обжигающий ветер, хлестал в лицо, и, облизнув пересохшие губы, он потянулся к припасенной в сумке воде.
Вдоволь напившись, он устало обмяк, и, прикрыв глаз, погрузился в дивный, чарующий сон…
… ему снился сад, зеленый и благоуханный, и груши и яблони в цвету, и мириады птиц и бабочек кружившие над головой, и ручей, с чистой и голубой водой. И босый и нагий он гулял по тому райскому саду, лаская израненное тело после долгой и трудной дороги …»
Поднявшись с подносом из кухни, Дуня заметила, что дверь приоткрыта, ловко проскользнув в нее и не разлив при этом ни капли, быстрыми и короткими шажочками прошла в гостиную.
Никого.
– Ваше Сиятельство? – позвала горничная. – Ваше сиятельство?! – уже громче повторила она, тревожно оглядываясь по сторонам. Поставив поднос на столик подле дивана, она посмотрела по углам, и даже за шторкой.
Ни звука. Ни шороха. Тишина. Будто и не было никого.
Уж не привиделось ли ей, что барон был здесь? Уж не призрак ли то был? – испуганно подумала Дуняша, почувствовав как холодный страх пробирается как мороз по коже, под тонкой тканью униформы, прочитала про себя молитву и перекрестилась от греха подальше, так и не увидев смятых листов бумаги, напоминание о призрачном, но реальном госте.
С его отъезда прошел месяц, а может два, Лиза перестала следить за временем.
Наступило лето, знойные дни сменяли прохладные ночи, как близнецы неотличимые друг от друга в своем зеркальном сходстве. Так было и раньше, вот только теперь все стало по-другому. Однообразие, прежде являвшееся символом постоянства прочности и устойчивости бытия, теперь тяготило ее, ибо познав жизнь новую, разве можно было вернуться к старой, будто ничего и не случилось?
В их доме о Мейере больше никто не говорил. Сколько бы она не просила, сколько бы ни умоляла отца узнать, что с ним случилось и где он, тот наотрез отказывался, лишь сотрясая папкой компромата, что была бережно собрана его поверенным.
Не помогали ни слезы, ни угрозы, ни увещеванья.
Настроение будто качели, то вверх, то вниз, сегодня она сама себе божилась забыть о Мейере, уверенная в том, что он оставил и забыл ее, а завтра рвалась на поезд в Петербург, желая и жаждя встречи с ним хоть на минуту.
Но никуда не ехала, а недвижимо оставалась в именье, где ей и суждено было состариться и умереть под сенью яблонь в райском саду, где она познала и радость жизни и горести потерь, и откуда была безвозвратно изгнана не то за грехи, не то за счастье, теперь не разберешь.
Матушка в утешенье, уговаривала ее, что все наладиться и рано или поздно образумиться. «Все будет хорошо», – настойчиво твердила оно. Но ничего не налаживалось, и хорошо не становилось.
Лиза чувствовала себя обломком твердыни, который беспощадными ветрами жизни унесло в океан. И теперь обреченный дрейфовать в бесконечности, он с угасающей надеждой, вглядываясь в голубую даль, молит явить ему спасенье – клочок земли, к которому он смог бы примкнуть и обрести успокоенье.
На третий месяц острота чувств притупилась, сменившись на меланхолию, похожую на штиль, который, казалось, может длиться вечность.
Единственной ее отрадой стала прогулка к именью Мейера. За три месяца его отсутствия, дом среди вязов, и без того не отличавшийся цветущим видом, приобрел облик грустный и заброшенный.
Опавшие листья, что ветром принесло из рощи, как стопка потерявшихся и пожелтевших писем, так и не нашедших адресата, обрели свое временное пристанище на сколотых ступенька крыльца, но лишь до той поры, пока ветер перемен вновь не разделит их, заставив каждого искать в одиночку свой последний приют, где влажная земля, даровавшая им жизнь, рассыпит, растворит и поглотит их навеки.
Но только здесь Лиза чувствовала себя живой и умиротвореннной, как будто только здесь она была дома, и только здесь была сама собой.
Где он? Что с ним?
Без следа…
Пока в один прекрасный или ненастный день… Ведь Лиза теперь замечала погоду лишь тогда, когда оказывалась промокшей до нитки, либо покрытой влажной испариной от жары. Так и сейчас, не разбирая дороги, она ведомая кем-то или чем-то свыше шла по направлению к именью Мейера, как вдруг сквозь густые заросли кустарника, увидела движенье, затем очертания и тени людей, а потом и повозку.
С бьющимся как у испуганного зайца сердцем, она ринулась туда, с уверенной надеждой, что это он, и никто другой.
Наконец выйдя к именью, когда уже открывался, ничем не загороженный вид, она опешила и резко остановилась.
Перед ее глазами открылась странная и чудная картина…
Карета полная тюков, чемоданов и другой разной поклажи стояла прямо перед крыльцом, а мужик скидывал вещи прямо на землю, впрочем, попеременно озираясь то вправо то влево, и проверяя, не стоит ли кто рядом, и не будет ли он наказан, за такое небрежное отношению, к нехитрому, однако же, по всей видимости, ценному для его хозяев скарбу.
На крыльце стоял письменный стол, и даже связанная стопка книг, кроме того, два стула, лежали друг на друге, а на одной из
