Доспехи совести и чести - Наталья Гончарова
– Дуняша, открой, это барон Мейер, мне надобно увидеть хозяйку.
– Ваше сиятельство, никого нет, – пропищала та, и резко закрыла дверь.
Мейер раздраженно вновь постучал, и, не дожидаясь ответа, прислонившись к двери, прорычал:
– Дуня, не гневай меня, ежели, ты не откроешь дверь, то клянусь, я выломаю ее немедленно!
Дверь вновь приоткрылась, и, не дожидаясь приглашения войти, Мейер всей силой своего тела стукнул по двери, так что та, с грохотом, ударяясь о стену, открылась, а прислуга, едва успев отскочить, в испуге заохала и запричитала:
– Ваше Сиятельство, не гневайтесь, ей Богу никого нет, клянусь, чем есть!!! – и в ужасе перекрестилась.
Не обращая на вопли прислуги никакого внимания, Мейер сразу прошел по коридору в гостиную, а затем в спальню, он знал эту квартиру как свои пять пальцев, что ж, он столько времени провел здесь, и, в конце концов, он так долго сам ее оплачивал, что эти апартаменты, были для него как второй дом.
Но отсутствие вещей хозяйки, пустой шкаф, дамские принадлежности на прикроватном столике, забытые толи по недосмотру, толи по ненадобности, говорили о том, что здесь и впрямь никого нет, а пристанище хозяйка покидала и в спешке и в волненье.
– Ваше сиятельство, я же говорила, что никого здесь нет! – жалобно пропищала сзади экономка.
– Где же хозяйка? – глухо спросил Мейер, вертя в руках расческу, где каждый оброненный волос, хранил память о ней. В воображении он представлял ее как сейчас, сидящую подле зеркала, расчесывающую гладкие вьющиеся непокорные каштановые волосы, и ее жеманный громкий, призывный и откровенный смех, и эти воспоминания, вместо любовной тоски, вызвали в нем странные и противоречивые чувства, от сладости до тошноты, и чувство глубокого отвращения, к ней, и к самому себе, и к тому, что несмотря ни на что, оказался здесь.
– Уехала, уже неделю как, в Париж. Очень торопилась.
– А что же тебя с собой не взяла?
– Сказала, что такой деревенщине не место в Париже, там она найдет новую камеристку, обученную всем дамским тайнам красоты, и… – нерешительно замялась Дуняша.
Мейер хмыкнул, но промолчал, затем повернулся к ней и спросил:
– А что же ты тогда здесь делаешь?
– Ваше сиятельство, не велите наказывать! Прошу, – срывающимся и дрожащим голосом начала Дуняша, а слезы, как по команде хлынули из глаз.
– Не стану, – коротко пообещал Мейер, а сам отвернулся, потому как не любил он пустых женских слез, да и не верил им теперь ни грамма.
– Идти некуда, жить негде, – горько начала Дуняша, опустив глаза в пол, – а квартира до конца месяца оплачена, барыня в скоростях ночью уезжала, так что хозяин квартиры и не знает, что ее здесь больше нет, вот я и живу здесь, покамест, не выгонят. Прошу вас, не выдавайте меня! – в отчаяние попросила Дуня.
– Не бойся, не стану, – уже мягко сказал Мейер, чье каменное сердце, все еще бывало, отзывалось чувством сострадания и милосердья.
Лицо Дуни засеяло, будто и не было никак слез, и через минуту она уже бойко тараторила на свой привычный и обыденный манер:
– Ваше сиятельство, не желаете ли чаю? Или кофе? Я мигом! А с сахаром? Иль со сладостями? А сколько сахару?
– Да, пожалуй, две, – ответил Мейер, но лишь затем, чтобы остаться в комнате наедине.
Когда за прислугой закрылась дверь, он тяжело опустился на диван в гостиной, запрокинув голову и глядя в потолок, просидел так минуту две, или три, затем сменив позу, низко опустил голову, закрыв лицо ладонями, сказал куда то в пустоту:
– Мда, – и снова посмотрел в потолок, словно желая, но, не решаясь на что-то.
В его голову пришла странная, но такая назойливая мысль, закончить все эти мученья здесь и сейчас. И мысленно представляя себя, болтающимся на петле, вдруг резко и неожиданно для самого себя захохотал.
Отчего то ему представилось, что решись он на этот шаг, даже это не удалось бы ему как следует, непременно бы оборвалась петля, и он упал, сломав ногу или руку, и вот представив себя, в такой нелепой позе, ему вдруг стало так горько и так смешно, что хохот, как апогей, того напряжение, которое он испытывал на протяжении всех этих месяцев, стал естественной разрядкой и кульминацией происходящего.
Нет, он никогда не решится на это, он слишком труслив, а может, слишком храбр, так или иначе, он слишком любит жизнь, он слишком любит небо: серое, тяжелое, чугунное – зимой, голубое в проталинах облаков по весне, яркое, неистовое, жгуче-синее – летом, и звенящее и глубокое и чистое, но меланхоличное поздней осенью.
Нет, он примет, свою судьбу, со всей ответственностью и смирением, и пусть будет так, как тому суждено быть.
Неожиданно он нащупал в кармане, переданную только что ему Александровым, рукопись.
Достав скомканные и измятые листы бумаги, с трудом разбирая неровный и размашистый почерк, где каждая новая строчка то взмывала ввысь, то в бездну падала в отчаянии, начал читать:
«… Пустыня. Он не знал кто он, и откуда, не помнил ни имени, ни свой язык, ни сколько ему зим. Иногда, пытаясь, произнести слово, он тяжело ворочал языком то вправо, то влево, словно пробуя буквы на вкус, но через минуту бросал попытки, так и не решаясь произнести их. И даже если б он их произнес, едва ли кто-то бы его услышал.
Молчанье. Он привык к нему, оно его враг и друг, и сроднилось с ним, также сильно, как он сроднился с пустыней.
Прошлой ночью ему удалось переночевать у берберов, они узнали его по клацанью заржавевших доспех, которые гремели при каждом шаге и дуновение ветра. Они были рады ему, и, уступив почетное место, как дорогому гостю падали хлеб, кускус и таджин.
Мальчишки толпились вокруг него как обычно, но подойти ближе – боялись. Один из них, потешаясь над несуразным видом путника в заржавевших и старых латах, ткнул его палкой, но испугавшись, отпрыгнул, затем захохотал и вновь подошел, чтобы повторить этот трюк, вызвавший такой восторг не только у него самого, но и стоявших неподалеку мальчишек. Старая морщинистая берберка, увидев это, шикнула на них и сверкнула своими угольными
