Луи Мари Энн Куперус - Ксеркс
— Нет, бессмертный государь; все, кто ещё выжил, тяжело ранены. Мы положили их чуть подальше.
— Тогда пусть подождут; все они похожи на мёртвых. Мерзкие псы! — пробормотал царь, всё ещё глядя вниз. — Даже мёртвые, они щерятся, проявляя свою непокорность. Пусть лежат. В них, должно быть, вселился сам Анхро-Майнью. Человек не способен так биться. И не похоже, чтобы в Элладе осталось много подобных им людей, хотя Демарат, спартанский изгнанник, утверждает, что это не так. Отъезжай, Питирамф, а ты, Мардоний, следуй за мной. Я не могу больше видеть эти трупы. Кстати, где мой платок, тот, с сабейским нардом[39]? Я прикрою им нос. Кстати, у меня был вопрос, я почти забыл о нём.
— Государь хочет знать, какие новости пришли с флота, стоящего у Артемизия? — предположил Мардоний, скакавший возле колеса парадной повозки.
— Нет. Я хотел узнать что-то другое. Где Прексасп? Я не видел его возле меня. Неужели он оставался в шатре, пока гибли эти безумцы? Поступок неправильный, но простительный. В конце концов, он был прежде эллином.
— Да возрадуется бессмертный государь! — Мардоний старался тщательно выбирать слова, ибо персы правдивы, а ложь царю неблагочестива вдвойне. — Прексасп был не в шатре, а в самой гуще битвы.
— Вот как! — Ксеркс благосклонно улыбнулся. — Тогда он проявил истинную преданность. И доблестно ли сражался он?
— Самым доблестным образом, всемогущий государь.
— Вдвойне приятно слышать. Тем не менее ему следовало быть возле меня. Истинный перс никогда не оставил бы своего царя ради того, чтобы блеснуть отвагой. Тем не менее он поступил хорошо. А где он?
— К сожалению моему, бессмертный государь, Прексасп получил тяжёлые раны, хотя слуга твой надеется, что они не окажутся смертельными. Его понесли в шатры моего стана.
— А там эта красавица плясунья, твоя сестра, живо исцелит его, — вскричал Ксеркс. — Передай Прексаспу, что его господин доволен им. Я о нём не забуду. И если раны его не будут заживать, позови моих личных врачей. Надо послать Прексаспу какой-нибудь подарок… золотой кубок или ещё одного, белого как молоко, нисейского коня.
Тут к колеснице Царя Царей подъехал с донесением гонец, и Мардонию удалось отъехать к собственным шатрам. На скаку носитель лука благословлял Мазду: ему удалось спасти афинянина и не солгать при этом.
Всегда бдительные евнухи Артозостры бросились к Мардонию, чтобы рассказать о странном исчезновении и возвращении эллина ещё до того, как их господин сошёл с коня. Вести эти, учитывая всё происшедшее, Мардония не удивили, но и не обрадовали. Грек получил несколько несерьёзных ран, которым полагалось полностью зажить через десять дней, однако полученный удар по голове лишил его рассудка. Сперва раненый решил, что умер, и всё удивлялся, почему перевозчик Харон медлит со своей лодкой. Роксану он не узнал и всё твердил другое женское имя, кажется, Гермиона. Египетская княжна в слезах возвратилась в свой шатёр.
— Прексасп изменил нам, — жёстко сказала Артозостра своему мужу. — Он заплатил за добро изменой и предпочёл участь своего отчаянного народца княжеской жизни среди персов. Твоя сестра страдает.
— И я тоже, — самым серьёзным образом ответил носитель лука, — но тем не менее не будем забывать о том, что человек этот спас наши жизни.
Когда Мардоний вошёл, Главкон уже полностью очнулся. Он лежал на пёстрых подушках, лоб его был перевязан полотном. Глаза эллина неестественно блестели.
— Ты помнишь, что с тобой случилось? — спросил Мардоний.
— Мне рассказали. Меня, единственного из всех эллинов, не впустили в Элизий вместе с остальными эллинами, не удостоили славы Тезея и Ахилла, славы, которая никогда не умрёт. Однако я доволен. Должно быть, олимпийские боги решили, что мне предстоит многое увидеть и многое совершить ради славы Эллады, в противном случае они позволили бы мне разделить славу Леонида.
Голос афинянина звучал уверенно. В нём не осталось прежней слабости — той, что заставила его когда-то дрогнуть, отвечая на вопрос Мардония: «Будут ли твои эллины драться?»
Теперь Главкон говорил так, как подобало бы увенчанному лаврами победителю.
— С чего это ты так осмелел? — Носитель лука невольно встревожился. — Ты бился доблестно, и горстка твоих друзей тоже. Мы, персы, чтим отважных врагов и не скупимся на почести павшим. Но разве звёзды не предрекли уже исход всей войны? Ты, Леонид, его люди… все вы попросту обезумели.
— Да, нами овладело божественное безумие, — согласился афинянин, глаза которого разгорелись ещё ярче. — За тот возвышенный миг, когда мы ударили навстречу царю, я готов вновь заплатить своей жизнью.
— Тем не менее ведущие в Элладу ворота отперты. Пали самые отчаянные из ваших храбрецов. Земля ваша осталась беззащитной. Разве в будущей истории напишут не так: «Эллины с отчаянным мужеством сопротивлялись Ксерксу. Но доблесть их не была вознаграждена. Бог отвернулся от них. Царь Царей победил»?
Главкон вновь поглядел на перса с отвагой:
— Нет, Мардоний, нет, мой добрый друг, не думай, что мы должны считать друг друга врагами, потому что между государствами нашими разразилась война. Я отвечу тебе. Да, вы сразили Леонида и его горстку отважных, да, вы открыли себе путь мимо горы Эта, и войско царя, наверное, достигнет Афин. Только не думай, что, заняв своей ратью Элладу, вы покорите её. Чтобы овладеть землёй, нужно подчинить себе живущий на ней народ. А пока стоят Афины, стоит и Спарта, и в них хватает храбрецов, чьи сердца и руки не дрогнут. Прежде я сомневался в этом. Но опасения мои рассеялись. Наши боги помогут нам. И твоему Ахуре-Мазде ещё предстоит одолеть Громовержца Зевса и Афину Чистую Сердцем.
— А на чьей стороне будешь ты? — спросил перс.
— Что касается меня самого, то я понимаю, что своим поступком отверг все щедроты, пролитые на мою голову и тобой, и твоим царём. Возможно, я заслуживаю смерти от ваших рук. Но пощады просить не буду, потому что и мёртвым и живым я останусь Главконом-афинянином, над которым нет другого царя, кроме Зевса, и нет долга, кроме как перед вскормившей его землёй.
В шатре воцарилось безмолвие. Раненый, часто дыша, откинулся на подушки, ожидая гневной отповеди из уст Мардония. Однако тот ответил без тени раздражения:
— Друг мой, остры твои слова и высока похвальба. Лишь высший бог знает, верна ли она. Скажу ещё, что ценю твою дружбу и по-прежнему готов видеть тебя своим братом… И не могу сказать, что ты поступаешь неверно. Всякому человеку дарована одна родина, одна вера в бога. Мы не выбираем ни то ни другое. Я рождён, чтобы служить владыке ариев, славить Митру Победоносного. Ты же родился в Афинах. Мне бы хотелось, чтобы всё сложилось иначе. Но мы с Артозострой не сумели сделать из тебя перса. Моя сестра любит тебя. Но судьбу нельзя победить. Итак, ты хочешь вернуться к своему народу и разделить его судьбу, какой бы горькой она ни была?
— Да, если ты даруешь мне жизнь.
Подойдя к ложу, Мардоний протянул афинянину правую руку:
— Там, у берегов острова, ты спас меня самого и мою любимую. Да не скажут, что Мардоний, сын Гобрии, способен на неблагодарность. Сегодня я в какой-то мере выплатил тебе свой долг. И, если ты хочешь этого, я предоставлю тебе возможность вернуться к своим — как только к тебе вернутся силы. А там пусть будут милостивы к тебе твои боги, раз уж ты отказываешься от благосклонности наших!
Главкон с безмолвной благодарностью принял предложенную ему руку. Носитель царского лука отправился к жене и сестре сообщить о принятом решении. Говорить было не о чем. У афинянина своя дорога, у них своя, не выдавать же своего спасителя Ксерксу на пытки и смерть. Даже Роксане, сражённой горем, подобное просто не могло прийти в голову.
Глава 9
Осуждённый на смерть город с двухсоттысячным населением — так можно было сказать об Афинах.
Каждое утро солнце во всём золотом величии своём вставало над стеною Гиметта, но немногие воздевали руки к владыке Гелиосу, восхваляя его за новый солнечный день. «С каждым рассветом Ксеркс подходит к нам всё ближе», — об этом не забывали и самые отважные.
Тем не менее Афины никогда ещё не были столь достойны называться фиалковенчанными, как в эти последние дни перед приходом врага. Солнце вставало утром из-за Гиметта и опускалось на ночь за Дафны, соловьи и цикады заливались в оливах возле Кефиса, пчёлы жужжали над сладким горным тимьяном, рдели горы, синевой и огнём плескалось море, весело позванивали на скудных пастбищах козьи колокольчики, смеялись малые дети на улицах — всё вокруг было прекрасно, но ничто не могло поднять чёрное облако с людских сердец.
Торговля на Агоре оскудела. Многие не выходили из храмов. Старые враги мирились перед судьями. Суды, впрочем, закрыли, но на Пниксе одно собрание сменялось другим, и бесконечные речи были посвящены одной теме: как Афинам с достоинством принять свою горькую судьбу.
