Наталья Иртенина - Шапка Мономаха
Святополк с оскорбленным видом кинул грамоту на стол. Весь облик его кричал: «Что я вам говорил!»
– А почему хазары? – недоумевал епископ Лука.
– При чем тут хазары? – вскинулся киевский князь. – Своей срамной грамотой он бесчестит нас и похабно смеется над помыслом оборонить нашу землю! Как стерпеть такое от изгоя, нечестием водворившегося на Руси, сына нечестивого отца? Я не меньше его знаю, как обходятся с братьями младшие черниговские князья, и не смирюсь с наглой заносчивостью у себя под боком!
Тряся бородой, Святополк пилил гневным взглядом Мономаха, севшего в дальнем конце палаты со своими мужами.
– Молви слово, брат! – громогласно попросил он.
– Делать нечего, брат, – медленно ответствовал Владимир Всеволодич. – Насмешки над Русью и ее людьми нельзя простить. Зачем назвал он градских смердами? Почему не хочет ногой ступить в стольный град отцов и дедов и сесть на совете с нами? Для чего не желает оставить дружбы с погаными и держит у себя в почете Итларевича, врага Руси? Мы с тобой не писали ему ни о каком суде над ним и хотели принять его с братской любовью. Но, видно, плохи у Олега советники, раз дают столь злобные советы. И сам он злоумышляет против нас и впредь хочет иметь половцев в союзе против Руси. Так пусть Бог рассудит нас с ним, брат!
Святополк Изяславич возбужденно взметнулся с кресла.
– Когда выступаем?
– Когда хлябь сойдет и пути отвердеют.
– Добро, княже, – приговорили бояре.
– Хазары, оно конечно… – оглаживая бороду, рассуждал сам с собой епископ.
В тот же день к Чернигову вновь понесся гонец с письмом. Киевский князь хотел, чтобы грамота состояла из трех слов, излюбленных воинственным прапрадедом Святославом Игоревичем: «Иду на вы!». Но Мономах воспротивился, и гордое объявление войны заменилось перечислением всех вин и зол Олега, за которые тому надлежало ответить в честной брани.
Думали двинуть дружины через месяц. Однако весенние хляби затянулись на весь Великий пост. Зима с весной спорили, дрались дождями и снегами, землю то ковало холодом, то месило грязями. Святополк изнывал в томлении, а курский князь Изяслав, сын Мономаха, которого не приглашали на войну, сам затесался в нее, начав первым. Со своими курянами пришел к Мурому, давнему владению черниговских князей, выгнал Олегова посадника и утвердился в городе. Куряне, известно, народ боевой, заратиться на скорую руку им что меду глотнуть – матери рожают их под звуки ратных труб и едва отняв от груди, сажают на коней. Князь им под стать достался – лишь учуяв запах войны, неистово рвался в бой.
Только к концу апреля, отгуляв на Пасхе, к Выдубичам подошла рать из Переяславля.
Прослышав о появлении на Красном дворе Мономаха, из соседней Печерской обители выбрался монах и решительно направил к князю стопы в лаптях.
– А, Нестор, – без радости приветствовал его Владимир Всеволодич.
Зная обычай благочестивых монахов, утруждающих плоть, он велел подать на стол лишь квас, печеную рыбу и хлеб. Книжник отпил квасу, а к остальному в смятении духа не притронулся.
– Как там подвижничает мой Душило? – спросил Мономах, желая оттянуть неприятный разговор, угаданный им в глазах черноризца.
– Накануне поста принял постриг и монашеское имя Илия. Трудами иноческими и смирением снискал уважение братии. Князь…
– Погоди, Нестор. Знаю, о чем хочешь говорить. Только на сей раз не вынудишь меня уступить. Нынче правда на моей стороне, и решения своего воевать с Олегом не переменю.
– Испытай свою душу, князь, – твердо смотрел ему в глаза книжник, – не найдешь ли в ней среди мыслей о правде темного пятна? Так ли чисты твои намеренья, как хочется тебе думать?
– В чем винишь меня? – помрачнел князь. – В желании мести? Если и мщу Олегу, то за Русь, за землю, которую он не чтит святыней, доставшейся от отцов и дедов, и попирает ее ногами поганых.
– Господь отмститель любого зла, – напомнил Нестор, – а княжьими раздорами только навлечете на Русь еще горшие беды. Помирись с братом, князь, молю тебя!..
– Хватит, Нестор! – резко оборвал его Мономах. – Довольно и того, что мои братья своими глупостями мешают мне, да еще втайне смеются надо мной, презирая за слабость. Дай мне делать мое дело и не вмешивайся! Не смогу оборонить Русь, когда за спиной у меня братние свары и тупая вражда. Или изгоню Олега с Руси, или силой согну его гордую шею. Или же Руси уползать от степняков все дальше на полночь, в леса и в снега… Ты любишь примеры из прошлого. Так знай, что я завидую прадеду, князю Владимиру, который один владел землей Русской и потому сумел загородить ее от печенегов. Братья, истлевшие в могилах, не мешали ему!
– Князь… – ужаснулся книжник. – Твои мысли опасны. И Святополк Окаянный думал сходно: «Перебью братьев и один завладею Русью»…
– Ступай прочь, Нестор, – потемнев лицом, с угрозой сказал князь. – Я не нуждаюсь в поучениях от тебя, а добро от худа сумею отличить. Твое дело – молитва да воздыханье, а не советованье князьям. На то есть бояре.
Книжник, смиренно поклонясь, побрел обратной дорогой.
На другой день две дружины, киевская и переяславская, врозь выступили к Чернигову. У брода через Десну соединились и к городу придвинулись вместе. Не встретив никакого препятствия, вошли в ворота Чернигова и вышли с другой стороны. Олег, услыхав, что на него идет сборная рать, не захотел, как Мономах, драться на стенах. Черниговцы, не любившие князя, рассказали, что он побежал со своей дружиной к Стародубу. Надеясь догнать его, Мономах и Святополк взбодрили войско, подстегнули коней.
Доскакали до речки Сновь, прошли ее вдоль до истоков и углубились в леса, мало чем отличные от недалеких дебрянских глухоманей. Вышли к другой речке, уткнулись в запертую крепость, опоясанную водяным рвом, ощеренную заборолами и готовую плеваться калеными стрелами. Олег засел в Стародубе, чьи укрепления были растянуты меньше черниговских и позволяли с небольшими силами выдержать осадное сидение.
С другого берега реки за войском, примеривавшимся к крепости, наблюдали из леса трое конных.
– Хорошо, – сказал отрок с длинными соломенными волосами, свисавшими из-под половецкой островерхой шапки. – Много воинов привели князья, в своих землях мало оставили. Степным людям открыт путь. Русы большой кровью и богатой добычей заплатят за гибель моего отца бека Итларя.
– Ну и кровожадные вы твари, степняки, – сплюнув, процедил черниговский дружинник Вахрамей Колыванович.
– Только дай дорваться до живого мяса, – поддакнул Мстиша.
– Сам князь Олег попросил быть кровожадными, – широко улыбнулся Итларевич, – чтобы наказать своих братьев. А вы почему напросились мне в провожатые? Знаю: князь сказал, у Колывановичей свои счеты с Киевом, пускай с тобой едут, зовут степь на Русь.
– Ладно, поехали, чего язык по ветру зря полоскать, – хмуро сказал Вахрамей.
Углубившись в лес, но не теряя из виду берег, они поскакали к Десне.
5
Половину ночи оттаскивали из-под стены града мертвых и раненых. До темноты стрелки Олега не позволяли приблизиться ко рву. Ошалев от жестокого дневного приступа, не видели белых тряпиц, наверченных на древки копий, не разбирали, кто лезет к стенам – дружинники или обозные холопы.
Стародуб был прочной крепостью, хотя и стоял в лесу, – половецкая волна накатывала и на здешние края, вынуждала укрепляться.
Поутру, объезжая с непокрытой головой тела убитых, сложенные в ряды, Мономах насчитал более полутора сотен. Холопы в стороне у леса копали длинную могилу – третью за месяц. Обозные попы ходили между мертвыми с кадилами, надрывно тянули заупокойную. Отдельной грудой навалили прихваченных по ошибке за рвом Олеговых дружинников, падавших со стен. Отроки, разозленные вчерашней бойней, уже приноровлялись к строительству метательного орудия, чтобы отправить трупы в город. Остановясь перед горой чужих мертвецов, Мономах велел позвать к ним попа и рыть яму.
Повернув затем к шатрам, он стал жалеть, что не позволили брату Олега смоленскому князю Давыду войти в город. С Давыдом под Стародуб приплыло с десяток мужей, усилиться такой дружиной Олег не сумел бы. Напротив, Давыд, известный боголюбец и примиритель, мог склонить брата к прекращению войны, уговорить, чтобы принял условия мира. Но зудевшая на строптивого Олега обида не давала поверить, будто он внемлет словам Писания, которыми пересыпал свои речи Давыд Святославич.
Предлагали смоленскому князю самому за брата согласиться на то, что в Чернигове Олегу больше не княжить, а сесть где-нибудь подальше, в глуши – в Муроме или, того лучше, в Рязани. И чтобы по иным поводам, кроме войны со степью, носа оттуда не казал. Давыд, даром что любому спору и междуусобию предпочитал молитву, встал намертво – не могу-де решать за брата. Хоть он и младший и паскудник немалый, а Бог каждому дал вольную волю, и брать грех на душу клятвой за другого, которую этот другой и переступить может, значит быть себе врагом. С тем и уплыл со своими дружинниками в Смоленск. На прощанье Владимир Всеволодич сказал ему:
