Игорь Лощилов - Отчаянный корпус
— Я обязательно перепишу, — ответил он, — в двух экземплярах.
Нина пропустила колкость. Она остановилась у калитки своего дома и протянула руку:
— Было приятно познакомиться. Заходите как-нибудь в гости, я познакомлю вас с мамочкой. Она любит людей с четкой жизненной программой. И ты нас не забывай.
Она дружески дернула Женю за рукав.
— Хорошая девчонка, — сказал ей вслед Сережа.
— Хорошая, — согласился Женя, — хотя…
Но тут же оборвал себя: теперь, когда выяснилась причина, не стоило распространяться о странных заскоках этой девчонки. Гордая, не склонная к жалобам Нина впервые приоткрыла душу и дала понять, что нуждается в его защите. Правда, на этот раз он оказался не на высоте и не мог сказать ничего путного. Оправдывало одно: опыта в таких делах у него не было.
По предложению Жени друзья отправились к нему домой пить чай с пирогами. Здесь Сережу хорошо знали и любили. Мама призывала всегда равняться на него, на что самолюбивый Женя никогда не обижался, поскольку служить примером было для Сережи основным функциональным назначением. Когда они стали уплетать пироги, мама спросила:
— Ну как, ты пригласил Нину?
Женя промычал набитым ртом что-то невразумительное.
— Представляете, Сережа, меня премировали двумя билетами на Нечаева. Премировали, как школьницу, на дневной концерт.
Бедная мама так поверила в свою выдумку, что стала дополнять ее новыми, кажущимися убедительными подробностями. И хотя за столом ему удалось уйти от прямого ответа, на пути в училище он был вынужден рассказать Сереже о своих затруднениях.
— Ты повел себя как разгулявшийся купчик, — отреагировал тот, — нужно все-таки рассчитывать свои возможности.
Женя согласился:
— Сразу не хватило сил, чтобы отказаться от подписки, теперь приходится ловчить.
— Отказаться не поздно и сейчас. Будет, по крайней мере, честнее, потому что избавит от дальнейшей лжи. Формальное оправдание есть: дело все-таки добровольное.
— Нет, нет! Чтобы опять слышать насмешки об особо нуждающихся? Да я лучше вывернусь наизнанку.
— Женька, ты дурак. Ну зачем выдумывать себе трудности? Все училище, пятьсот человек, живут спокойно, а у тебя неразрешимые вопросы. Ну, хочешь, я дам тебе в долг полсотни? Больше нет.
— Не надо! Ты сам сказал, что нужно рассчитывать свои возможности. Однако, если желаешь, могу уступить… — и Женя протянул билеты.
— А теперь, — сказал Сережа, отдавая деньги, — приглашаю тебя на концерт, который будет завтра в нашей филармонии.
— Девиц приглашай, — вспыхнул Женя и ускорил шаг.
В эту ночь он долго не мог уснуть, перебирая подробности встречи с Ниной. Ее печальные глаза, жалобный голос вызывали неведомое доселе чувство — какое-то обретение внутренней силы, желание помочь попавшему в беду дорогому человеку. «Может быть, так и приходит любовь? — в который раз спрашивал он себя, но не слышал твердого ответа. — Да, я сомневаюсь, во мне нет столь любезной для Нины ясности, и, возможно, в ответ на это она надевает маску равнодушия? А если я расскажу о своей тоске, о желании всегда видеть, слышать, чувствовать рядом, может быть, упадет маска? Но дальше что?»
Снова этот Нинин вопрос, на который никак не находился ответ. Он решил, что на следующий день опять поговорит с Ниной, и направился к ее дому. По пути пришла мысль убедить ее расстаться с маменькиной мечтой о сцене, пусть настраивается на медицинский институт. Женя, если надо, поможет в математике и физике, или что они там сдают при поступлении. Он выберет училище в городе, где есть хороший медицинский институт, и они будут жить вместе. Ну не совсем-совсем, а так, рядом.
Не заходя домой, он ткнулся в заветную калитку и постучал. Дверь открыла Агния Львовна.
— А Нины нет, — сказала она, — только что ушла на концерт Нечаева. Ее неожиданно пригласил такой симпатичный молодой человек. Признаться, сама я не поклонница этого певца, будто ногой притопывает: бум-па-па, бум-па-па. В наше время это считалось признаком дурного тона. Но куда же вы? Расскажите про этого молодого человека, ведь вы его, должно быть, хорошо знаете…
Женя не помнил, как очутился на улице. Он еще никогда не испытывал такого стыда и отчаяния. Сергей! Презренный предатель, он воспользовался его затруднительным положением и увел девушку из-под носа. И это человек, которого принимали дома как родного. Да за такие вещи нужно расквасить рожу, пусть потом утирается своими выглаженными платочками. А эта обманщица и того лучше — начала перед ним разыгрывать роль, ей, видите ли, Нечаев не нравится. С ним, значит, не нравится, а с красавчиком сойдет. У, артисточка! Сама ведь начала плакаться, по своей воле, а он раздулся от гордости: доверие, участие, любовь. Или ей все равно, к какой груди прислоняться? Нет, все! Теперь он знает женщин и так просто его не провести. Больше ни шагу в ее лживый дом, пусть пляшет под дудку своей мамочки вместе с новым кавалером: бум-па-па, бум-па-па…
Женя шагал быстро, сам не зная куда. Появляться дома было нельзя — для мамы он на концерте с Ниной. Еще одна вынужденная, никому не нужная ложь. Не жизнь, а сплошной обман, частью из-за собственной глупости, частью из-за слишком верных друзей. Но такое с ним происходит последний раз. Нужно поскорее раздобыть недостающие восемьдесят рублей и начать новую жизнь — чистую, независимую, без единого слова лжи…
— Ты куды разбежался, парень? — окликнул его дядя Вася из училищной мастерской. Он стоял на тротуаре рядом с безногим приятелем на тележке и был немного навеселе. — Может, тревогу сыграли?
Женя помотал головой.
— Значит, от бабы, — нетвердо проговорил приятель на тележке.
Женя смутился и пробормотал что-то невразумительное.
— Чего краснеешь? Сейчас самое время бегать, а как оседлают, будет поздно. У меня в эти годы иных мыслей не бывало ни днем, ни тем более ночью. Как ни проснешься, простыня натянута, что твоя палатка, верно?
Женя совсем залился краской.
— Будет тебе, Петька, парня дурум красить, — вмешался дядя Вася, — он у нас завсегда такой моторный, ну!
Приятель примирительно сказал:
— Не сердись, пацан, трепанулся я: не было у меня в твои годы простыней, а сейчас тем более, и ваще…
Он вдруг оперся сильными руками о тротуар, поднял тулово, резко развернул его и, сделав мощный гребок, быстро покатил в сторону. По улице раскатился его звонкий голос:
Говорят, что судьба не индейка,И за это я песню пою,Как фашистская пуля-злодейкаОторвала способность мою.
Дядя Вася горько вздохнул вслед:
— Ему под самый под конец войны ноги оторвало, а где фриц не сподобился, дохтора дотянулись. Ниче, пообвыкнет… Он в кураж по молодости входит — всего годков на пять постарше тебе будет. Конечно, кровя играють, ну! Супротив евойной беды все другое — посмешка. Так што у тебе стряслось?
Женя помялся и рассказал о подписке — на то, чтобы темнить дяде Васе, язык не повернулся.
— Коли похвалился, сполнять надо, — согласился тот, — хоша за язык никто не тянул. Деньга, конечно, невелика, да ить зараз нету у меня. Подручник, хоша не ест, а пить просит, — похлопал он по протезу.
Женя вспыхнул:
— Я ведь не милости прошу. Научите, как заработать.
— Дурум деньги достать — не задача, так тебе ведь нужно честь по чести… — Женя кивнул, — тады слухай. Спроси в младших ротах старые ботинки, из тех, что на новые поменялись, они все одно у топку пойдут. Научу, как починить, небось, пара али две выйдет. После на рынок снесу — мальчуковая обутка ноне в большом спросе. Сойдет? Тады дуй и держи хвост пистолетом.
Старшина пятой роты Сердюк был в этот день дежурным. Он находился в своей каптерке и наводил порядок. Накануне производилась выдача обмундирования, и вся комната была завалена тюками, коробками и грудами разнообразных предметов. Все это требовалось рассортировать и сдать на склад. Пока не сдашь, одолеют молодые франты, измучат многократными просьбами заменить полученное имущество. То им фуражка не подошла, то ворот гимнастерки давит, то жмут новые ботинки. А нынче и вовсе обнаглели: прибежали менять носкодержатели, цвет, видите ли не понравился. Его бы воля, снял бы брюки, да этими носкодержателями… Разве в армии так положено, чтоб на манер барышень по десять раз примеривать обновки и вертеться перед зеркалами? Не положено! Зеркала нужно снять, потому как один вред от них. Недаром, сказывают, сам Суворов их не жаловал. Да что Суворов, в красноармейскую юность Сердюка зеркал в казарме тоже не было. Тогда брали то, что дают, а если не подходил размер, менялись с товарищами. Зато и порядок был, старшин уважали и лишний раз подойти остерегались, не то что теперь — приходится нянькаться и ублажать каждого сопляка. А еще насмешничают, дразнятся, сундуками да топорами обзывают, или вовсе обидно — колуном. Нет, не будет толку от этих умников. Разве солдата на пончиках воспитаешь или на таких вот помочах?
