Игорь Лощилов - Отчаянный корпус
Класс захихикал, а Гурин стал медленно краснеть.
— Меня поражает ваше невежество, — наконец сказал он, — но еще больше примитивизм рассуждений, не соответствующий ни возрасту, ни положению. Что за наивная простота: прогрессивное — реакционное, за царя — за народ, борец — обыватель. Если бы поэты укладывались в такие простые схемы, они бы не оставили заметного следа в литературе.
Гурин сделал небольшую паузу, и Ветров, опасаясь, что «заряд» кончился, бросил реплику:
— Гений, когда он настоящий, признается всеми, как Пушкин.
— И Пушкина в свое время многие не признавали. Тот же Некрасов мечтал, как вы знаете, чтобы мужик покупал книги не Пушкина, а Белинского и Гоголя. Именно некрасовское направление в поэзии противопоставлялось пушкинскому, служившему знаменем сторонников «чистого искусства». Но под этим знаменем собралась плеяда блестящих поэтов, не уступающих по дарованию своим литературным противникам. Тютчев, Толстой, Майков, Полонский, Фет — какие таланты, какие личности!
Все еще топтавшийся у доски Лабутенко решил напомнить о себе и вставил:
— Они писали о листочках и море, воспевали ласки милой, а народ стонал под игом самодержавия.
Строев тоже щегольнул вычитанными строчками:
— Марксистско-ленинская эстетика с категорической непримиримостью относится к антиобщественным тенденциям в искусстве…
Ах, доброе недавнее время. Оно сразу бы принесло ему пятерку и одобрительный кивок гордой Казачки. Гурин же только вздохнул. Ветрову, правда, показалось, что необходимый заряд наконец-то получен и за исход сегодняшнего урока можно не опасаться.
— Утверждение верное, хотя и не совсем уместное, — сказал Гурин, — все дело в том, что нужно считать антиобщественной тенденцией. Жизнь сложна, ее явления многообразны, и у любого предмета тысячи сторон. Искусство не описывает предмет скрупулезно, не фотографирует его, а воспроизводит наиболее существенные черты. Все дело, с какой точки смотреть. Представители «чистого искусства» искали чистоту и гармонию, они считали, что поэзия должна просветлять невзрачную сторону жизни. Представители критического реализма показывали язвы общества, отсюда целенаправленный отбор предметов и особый угол зрения…
Ветров с удовлетворением поглядывал на порозовевшего Гурина, но полностью вникнуть в то, что он говорил, мешала неотвязная мысль о деньгах: где же все-таки можно достать эти несчастные сто двадцать рублей, на которые он так безоглядно подписался? Может быть, обратиться к дяде Пете? Он офицер, может войти в положение. Женя стал обдумывать эту мысль, теперь голос Гурина доходил как бы из отдаления.
После окончания урока Ветров остался на своем месте. Письмо дяде он не начинал. Ведь совсем недавно Женя решил воспитывать в себе независимость в суждениях и поступках, но случилось затруднение — сразу собрался клянчить денежки у богатого дядюшки. Нет уж! Это безнравственно — рассчитывать на чужое… Однако где же все-таки достать несчастные сто двадцать рублей?
К счастью, этот сверлящий голову вопрос вскоре отступил, ибо после обеда началась подготовка к увольнению в город — мероприятию, перед которым отступали все иные заботы. Сколько надежд, ожиданий и тревог вместило оно в себя, сколько соединило и поломало судеб! Всякий, кто был когда-нибудь стеснен в свободе, знает, как сладостен миг ее обретения. А те, кому дано право распоряжаться ею, знают, каким сладким пряником или жестким кнутом может она быть. Как только не изощрялись эти распорядители. Начинали, понятно, с простого: в город не увольнялись нарушители дисциплины и двоечники. Потом планка поднялась выше: увольнения лишались неряхи или, наоборот, франты с обрезанными козырьками и расклешенными брюками. А потом уже шли кто во что горазд. Один, например, придумал выдавать увольнительную записку на троих, тогда по городу бродили возбужденные тройки, никак не могущие договориться, куда пойти, и поэтому вынужденные проводить все время в упорных переговорах. Встречались ретивцы, которые пропускали увольняемых через спортивного коня: прыгнешь — получай увольнительную, а то еще прикрепляли ее к самой макушке спортивного каната: достанешь — забирай. Ну а нет, тренируйся и лазай до следующего выходного. Рассказывали, что один чудак старшина во время лагерного сбора приклеил увольнительные записки с помощью водонепроницаемой пленки ко дну котла, заполненного мокрой картошкой. Достать их можно было, лишь почистив картошку, вымыв и высушив котел. Но в отделении Кратова подобного никогда не наблюдалось, потому что их наставник всегда строго следовал уставу и ни на какие выдумки не отваживался. Тем более сейчас, когда он отсутствовал, всякие сюрпризы вообще исключались, и вскоре Женя Ветров, блестя надраенными пуговицами, бляхой, ботинками и свежим подворотничком, шагал в направлении своего дома. Впереди ожидала встреча с мамой, сестренками, а если повезет, с Ниной, недавно поселившейся в домике напротив.
Первое, что делал Женя по приходе домой, брал ведра и шел к уличной колонке. Мама всегда предупреждала: не надорвись. Ее беспокойство возникло пять лет назад и с тех пор не проходило, несмотря на то что за это время Женя подрос чуть ли не на полметра. Там, у колонки, он впервые увидел Нину. Стройная смуглая девчонка показалась необычайно красивой, прямо-таки феей со сказочной планеты. Опыта общения с инопланетянками у него не было, с землянками тоже. Он молча наблюдал, как поднятая сильной струей водяная пыль оседает на чуть выставленную вперед гладкую девичью ногу. Было жарко, и Женя завидовал, поскольку не мог позволить себе такой роскоши: тогдашняя целомудренная мода не знала шортов или подобных открытых одежд, так что приходилось во всех случаях носить черные суконные брюки.
Потом он встречал ее несколько раз на улице, но здороваться не смел — еще подумает, что навязывается. Маме она тоже нравилась: «Такая аккуратная, воспитанная девочка, несмотря ни на что». Этим «что», как потом выяснилось, была ее мама Агния Львовна, женщина с властным характером, активно включившаяся в уличные баталии. Впрочем, такие дела взрослых его не интересовали. Домик напротив манил все сильнее. Оттуда часто слышались звуки пианино — Нина старательно разучивала музыкальные пьесы. Женя участил уличные прогулки, несколько раз ему удавалось увидеть ее издали, и вот наконец они столкнулись чуть ли не нос к носу.
— Что-то вас давно не было видно, — дружелюбно сказала она.
Конечно, его хождения возле калитки вряд ли остались незамеченными, но сомневаться в ее искренности не хотелось. Они разговорились, перешли на «ты». Так же, как и Женя, Нина училась в девятом классе, правда, в училище применялась другая нумерация: девятый класс общеобразовательной школы соответствовал училищному шестому. Это служило предметом шуток. Если, например, Женя признавался в незнании какой-либо книжки (Нина глотала в основном зарубежную классику), она пренебрежительно махала рукой: ну да, у тебя даже нет неполного среднего образования.
Он зачастил в гости. Агния Львовна была любезна. Она вела великосветские разговоры, намекая на свою принадлежность к театральной богеме, хотя конкретные формы принадлежности никогда не упоминались. Во всяком случае об артистах, чьи имена были у всех на слуху, здесь говорилось как о близких знакомых и с такими интимными подробностями, что Женя краснел, досадуя на свою провинциальную целомудренность.
Как бы то ни было, его отношения с Ниной развивались в самом естественном направлении. В день шестнадцатилетия Женя получил от нее в подарок книгу «Далеко от Москвы», снабженную по тогдашнему обычаю надписью «Вперед и — выше!». Скоро аналогичный повод представился Жене. Он вручил ей книжку «Алитет уходит в горы», где проинформировал, как выполняется ее пожелание:
Я исполняю твой наказ,Но сил на то не трачу буйных.Иду вперед — в десятый класс,Расту — и вырос на полдюйма.
— Вам нужно писать пародии, — поощрила его Агния Львовна. — Будете знаменитым, как Архангельский.
Женя кивнул — по-иному в этом доме на нее не реагировали.
А через месяц они поцеловались. Инициативу проявила Нина. Вечером, прощаясь у калитки, Женя задержал ее руку. Он редко решался на такую вольность, но теперь обстоятельства позволили: полтора часа назад в городе началась весна. Они ощутили это одновременно и зафиксировали на Нининых часах, у Жени своих не было.
— Мы начинаем одинаково чувствовать, — как-то слишком обыденно сказала тогда Нина, а сейчас, глядя на свою стиснутую руку, как бы продолжила:
— О чем ты думаешь на этот раз?
Женя продекламировал:
Какой-то тайной жаждоюМечта распалена —И над душою каждогоПроносится весна.
— Это Щипачев?
