Валентин Лавров - Катастрофа
«Я, товарищи, знаю, как вас угнетает служба в ээ… так сказать, в советских учреждениях. Согласен: дело писателей, так сказать, писать, а не заседать. Вот это прискорбно! Ваши стоны до меня доходят и ранят, так сказать, в самое сердце».
Он грациозно поднял руку, повертел бриллиантом и патетически воскликнул:
«Но, товарищи, дело не идет к вашей «весне». Совсем напротив. Вас ждет лютая «зима». Рабоче-крестьянская власть разрешает только ту литературу, которая служит ее классовым интересам. Мы желаем вам, так сказать, успеха, но — пр-р-рошу помнить! — нарком просвещения обвел нас строгим взглядом: — Лес рубят— щепки летят! Да-с!»
Закончилась речь. Нам было стыдно и за красного министра, и за себя. Хотелось скорее выскочить на свежий воздух, но… Вдруг, нетвердо держась на ногах, поднялся румяный Рукавишников. Он тоже стал учить нас, как жить, — говорил минут тридцать: «о писательской артельной жизни». Даже Луначарскому сделалось за него неловко.
Когда мы покинули Белый коридор, то на улице увидали сани с медвежьей полостью.
«Это за кем лошадь?» — спросили мы.
«За товарищем Рукавишниковым», — ответил толстый кучер.
Так закончился наш первый визит в Кремлевские палаты.
9
Вскоре Ходасевич зашел к Ивану Алексеевичу в дом № 11 по рю Жак Оффенбах.
Вера Николаевна поставила на стол чай и бисквиты.
— А ведь мне довелось пить чай в апартаментах самой Бронштейн-Каменевой! — улыбнулся Ходасевич.
— Владислав Фелицианович, расскажите! — стали просить хозяева.
— С удовольствием! Тем более что вы, Иван Алексеевич, подали мне хорошую мысль: обо всем этом написать мемуары.
— Материал отличный! — поддержал Бунин.
Ходасевич, попивая чай, стал весело рассказывать:
— Однажды во время какого-то заседания в Тео я получил записку от далеко сидевшей от меня Ольги Давидовны: «Приглашаю к себе. У Балтрушайтиса есть пьесы. Послушаем и обсудим».
Я согласно кивнул головой.
Вскоре секретарь принес пропуск — полоску бумаги с красной печатью и подписью: «Каменева».
И вот я снова в Кремле. Дверь Каменевых в самом конце Белого коридора, направо. Постучав, попадаю в столовую. Хозяйка радушно проводит меня в кабинет Каменева. Тот сидит за большим столом с несколькими людьми большевистского типа, что- то обсуждают. Сам Каменев шуршит коричневой кожей еще не обмятого костюма.
Ковер, телефон, черный лак мебели, такой же, как у Луначарского. Видимо, весь Белый коридор такой. Выделяется лишь большой темно-синий шкаф с книгами. Верите, Иван Алексеевич, увидал его — на сердце потеплело. Тем более что я тогда подрабатывал в книжной лавке писателей.
— И какие книги читают вожди? — полюбопытствовал Бунин.
— Увы, пригляделся поближе — все это многотомные и даже неразрезанные экземпляры, приобретавшиеся ради «роскоши», — Грабарь, Бенуа, «Скорпионы» да «Альционы». Нет, никто эти книги здесь не читает!
Меж тем «наши» все собрались — Вячеслав Иванов, Чулков, Иван Новиков и прочие. Явился Балтрушайтис. В руках у него — папка, там, верно, пьесы лежат.
Вдруг шум, восклицания. В кабинет ввалилась целая компания: Луначарский с неразлучным, благоухающим коньячным перегаром Рукавишниковым. С ними две дамы в одинаковых роскошных платьях с декольте. Одна из них — молодая и красивая. Это жена Рукавишникова. Думаю, именно в ней была причина необыкновенной дружбы министра с писателем-выпивохой.
Луначарский уселся по-хозяйски за стол и громко вопрошает:
— Ну, начнем? Я предлагаю вашему вниманию две пьесы Ивана Васильевича Рукавишникова.
Мы недоуменно переглянулись: а как же пьесы Балтрушайтиса? Очевидно, за наше жалованье мы обязаны составлять литературный салон Ольги Давидовны.
И вот Луначарский начинает читать… по книге. Значит, мы должны слушать старые, уже опубликованные пьесы? Ведь если бы мы вдруг захотели (что невероятно), то прочитали бы самостоятельно. Пьесы были пошлые и скучные.
Часа два-три кривлялся перед нами Луначарский, читавший книгу по всем правилам драматической самодеятельности — на разные голоса, с завыванием, с мяуканьем и ужимками, с неуместной аффектацией.
Наконец испытание пьесами закончилось. Мы перешли в столовую пить чай. Сервирован он был чашками с царским орлом и с раструбами. К чаю такие не полагаются, это для шоколада. Вероятно, при дележе дворцового имущества такие достались Каменеву.
Скудное угощение венчалось грязным, «игранным» сахаром. Свое название он получил от того, что покупался по дешевке у красноармейцев, игравших на него в карты.
С отвращением покидали мы кремлевские палаты красных вождей. Опять часовой, мост, Кутафья башня. Потом Воздвиженка, Арбат, Плющиха и моя сырая, нетопленая лачуга.
Пришлось и еще, и еще возвращаться сюда за новой порцией унижения.
А как иначе? Ведь лишили бы даже того мизерного пайка, который давала советская служба. И той конуры в полуподвале, где. текло со стен, температура была почти такой же, как и на зимнем I дворе, и где я влачил существование со своей семьей.
— А как выбрались из России?
— Взял на полгода заграничный паспорт, спасибо Горькому, помог. Но до этого успел тяжело переболеть фурункулезом, затем обокрали мое жилище: всю одежду мою и жены. Кое-как прикрыли наготу, распродали мебель — и в Петербург.
Тяжелым был отъезд, зато избавился от посещения Белого коридора.
Вот так пришлось уехать на некоторое время за границу — попитаться, отогреться.
— Все мы лишь на некоторое время покинули родину, — вздохнул Бунин. — Да сколько оно продлится, это «некоторое время»? Как говорил шекспировский герой: «Вот в чем вопрос…»
Бунин, которого судьба избавила от личного общения с красными вождями, желая проверить сложившееся у него мнение, полюбопытствовал:
— Ну а как, все эти Луначарские, Каменевы, Троцкие — любят Россию?
Ходасевич невежливо расхохотался:
— Любит горожанин корову, молоко которой ему ставят на стол? Он ее не знает и не думает о ней. Так и вся эта шантрапа, любит лишь себя. Иначе для чего ставят Россию на колени, уничтожают ее граждан?
* * *
В 1922 году, находясь в Берлине, Владислав Ходасевич писал в автобиографической заметке: «…Больше всего мечтаю снова увидеть Петербург и тамошних друзей моих и вообще — Россию, изнурительную, убийственную, но чудесную и сейчас, как во все времена свои».
Бунин, как и тысячи его соплеменников, раздираемых любовью и жалостью к России, подписались бы под этими строками.
10
Бунин принимал решения трудно.
Привыкнув к определенному образу жизни, он никогда не стремился резко менять его. Он больше, чем кто-либо, знал, что счастье человека определяется не его географическим положением и не количеством денег, а состоянием души.
Состояние же души зависело от многих причин. И первая — возможность заниматься делом, к которому, по мнению Бунина, приставил его Господь, — это дело было писательством.
Хотя последние месяцы он не мог ничего писать, до того ему казалось мерзким все то, что он наблюдал вокруг себя, все эти большевистские новшества, но вопреки холоду, голоду и страху Бунин чувствовал, как внутри его накапливается и зреет то, что еще Пушкин называл «порывами вдохновения».
Но чем больше утверждалась новая власть, тем отчетливей Бунин видел, что его творчество идет против образа мыслей, упорно вдалбливавшихся большевиками в головы обывателей. Более того: эта власть не желала терпеть распространения мыслей, которые шли вразрез с ее собственными.
Вот почему закрывались одна за другой газеты и журналы, все более ужесточалась цензура.
Кроме того, все плоше и труднее становился быт. И не было видно реальных сил, которые в ближайшее время переменят жизнь.
По этой причине, десятки раз взвесив «за» и «против», Бунин однажды объявил жене:
— Будем стремиться уехать в Одессу. Мой старый друг Буковецкий зовет к себе, пишет, что жить там легче, чем в Москве.
— Но нужен пропуск… Потом: в Одессе оккупационные войска…
— Зато нет большевиков. И хозяева положения там не французы, а мы, русские.
— А Юлий с нами едет?
— Пока нет. Он ухаживает за Колей Пушешниковым, будет ждать его выздоровления. И еще ему жаль расставаться с книгами, да и квартиру если бросит, то большевики ее тут же займут. Но, кажется, более всего Юлий рассчитывает на какие-то благие перемены — или большевиков скинут, или они сами станут лучше.
— Черного кота не отмоешь добела.
— Брат всегда был романтиком. Так что, Вера, будешь ходить на Привоз за парными цыплятами и купаться в Черном море.
* * *
Бунин действовал энергично. Екатерина Павловна Пешкова, жена Горького, достала супругам Буниным пропуск, дававший право выезда из советской России.
