Зот Тоболкин - Грустный шут

— Бабочку-то твою как величать? — шепнул Замотоха, высвобождая место подле себя.

— Спроси ее сам.

— Как звать тебя, красавица? — на весь лес заорал Замотоха, знаком показывая Даше, куда садиться.

— Чо он орет-то? — шепотом же спросила у Бармы Даша.

— Туг на ухо. Говори погромче.

— Меня — Дашей, — напрягая голосовые связки, в самое ухо атамана прокричала Даша. Голос у нее был крепкий, звучный. — Теперь сам назовись.

— Иван Степанычем кличут. По-уличному — Замотохой, — разминая звенящее от ее крика ухо, говорил Замотоха. — Кушай мяско-то! — прокричал снова.

— Я бы супчику похлебала, — перекрикивая его, выразила желание Даша. — Давно не пробовала.

— Супчику? — рассердился Замотоха, но вполголоса. — Ишь чего захотела! — косясь на нежные руки ее, ворчал атаман. Громко ж выкрикнул: — Будет и супчик, ежели подождешь.

— Я не спешу, — ответила Дарья Борисовна. Барме тихонько пожаловалась на «глухого»: — У, задрыга! Супу мне пожалел!

— Чо бранишься? — удивленно спросил ее Замотоха. Щеки Дарьи Борисовны взялись малиновым цветом.

— Ты разве не глухой? — одолев смущение, спросила она, догадываясь, что Барма сыграл шутку, заставив обоих орать на весь лес.

— Слава богу, слышу ясно. А ты?

— И я не глуха, — дав затрещину мужу, фыркнула Даша.

Все застолье грянуло хохотом. Громче других смеялся сам атаман.

От шума проснулся или пришел в сознание Михайла Першин. Увидав тех, кого искал, просипел:

— Тут беглые… Вяжите!

— Напужал! — хлопнул себя по ляжкам Степша Гусельников. — Страх!

— Испужаешься, ежели в городе ему попадешься.

— Всю жись боюсь — надоело! — выпрямившись, гневно сказал Степша. — Дорого ль она стоит, моя жись? Тьфу!

— Не дорого, да дорожишь, — усмехнулся Барма, подзывая к столу Першина. — Поешь с нами, служивый.

— Мне приказано… Сам светлейший… Слово и дело!

— Не верещи! То живо по башке схлопочешь, — пообещал Барма. Отыскав тряпицу, прикрыл ею пустую глазницу Першина, заглянув в единственный воспаленный глаз. — Егозишь, гоняешь за нами по всему свету. Чем помешали?

— На службе я. Прикажут — исполняю.

— Ладно, поешь. После отблагодаришь за хлеб, за соль — кнутом аль дыбой.

— Служба моя такая, — потупив голову, признался Михайла.

— А то не подумал, что щас ты в нашей власти. Как угодно можем распорядиться, — напомнил атаман.

— Я офицер царский, — забормотал Першин, опершись спиною о дерево. Ноги подгибались. Вчера он вместе с лошадьми провалился в болото. Кучера засосало. Першин, выскочив из возка, уцепился за ветку и полдня просидел в холодной буче, пока на него не наткнулись солдаты, охотившиеся за Замотохой. После стычки с лесными людьми, не приходя в сознание, попал в их руки. Едва очнулся, увидал беглецов, за поимку которых обещаны чин и награда. Вот уж поистине поймал медведя и привел бы, да не пускает. Как выкрасть отсюда беглецов? Как доставить без лошадей в столицу? Разве кого из разбойников соблазнить царской милостью?

— Ты царский, мы боговы, — закипая гневом, проговорил Замотоха. — Хлебнул с избытком щедрот государевых: жену с детьми забрали в неволю. Из конюшни свели последнюю лошаденку, дом на дрова продали. И потому помни: осина рядом. Я таких горлодеров сам лично вешаю.

— Ваня, Ваня, не порть застолье, — уговаривал приятеля Бондарь. Терпелив, спокоен Замотоха, а чаша терпения переполнилась. Клокочет в мужике гнев. Во всем бы народе так клокотал — давно бы обидчиков на Руси вывели.

Барма завел скоморошину, снимая возникшее напряжение:

Ах веселится, веселитсяГосударыня-царица.Весел весь честной народ,Веселяся, слезы льет…

Повтор подхватила Даша, а затем и все лесные люди. Ниже всех утробно выводил Бондарь.

Першин, думавший о бренности жизни, слушал и дивился, что вот лейтенант флота Дмитрий Пиканов, жалованный лично царем, шут царский Тимка и княжеская дочь Дарья Борисовна среди леса, среди разбойников диких чувствуют себя в родной стихии. Отчего ж он, крепостной, сын крепостного, поротый, раненый, отчего ж он, мужик из мужиков, считает себя здесь чужим? Почему преследует этих людей? Ему бы рядом быть с ними! Но нет, Александр Данилович превратит его в пепел, пепел развеет. И — присяга! Верен присяге офицер русский.

— Там солдаты! — спустившись с седала, упредил дежурный. — Много их!

— Слово и дело! — снова выкрикнул Першин и, выхватив пистоль у зазевавшегося разбойника, выстрелил в Замотоху. Барма отбил — пуля чиркнула дерево и весело улетела куда-то в пространство. Першин — откуда силы взялись! — стриганул через завал и кружными путями побежал к реке. За ним, опомнясь, гнались люди лесные. Догнали бы, но поручик с разбегу кинулся в реку, перемахнул ее лихо и, погрозив преследователям, скрылся в тальнике.

— Ну что, братцы, ноги в руки аль бой примем? — спросил Замотоха. Воинство его было разношерстно, но не столь безобидно, как могло показаться с первого взгляда.

— Все удирать да удирать, — начал долговязый мужик. — Надо хоть раз показать зубы. Вон нас сколь!

— Они не в счет, — сказал о гостях Замотоха. — Вот разе Кеша.

— Поможем, — за всех решил Митя. — Расколотим солдат — двинем дальше.

— Ну что ж, ну ладно. Тогда подеремся. Кто голову сложит — схороним по обычаю русскому. Пущай знает: за волю погиб. С богом, робятушки!

Разделились. Митя с одной группой отправился к берегу, Замотоха углубился в лес, а Барма и Бондарь расставляли в завале чурки, подвязывая им вместо ружей палки. Оглядев «войско» свое, отползли в сторону. Барма велел Даше увести Гоньку, сам стал поджидать солдат.

Першин тоже не терял времени даром. Отняв у самоедов карбас, спустил на воду, усадив за весла солдат.

Митя с братьями Гусельниковыми укрепили на носу дощаника тяжелое кормовое весло, привязав к нему ремнями огромный топор, взятый у лесных людей. Топорище намного удлинилось.. Подозвав к себе Степшу, спросил:

— Как топорик?

— В самый раз… по головам бить.

— Вы, — велел Митя остальным братьям, — толкайте дощаник вдоль берега. Только дружно, чтобы карбас опрокинуть. Ты, Егор, вот из этой фузеи стреляй. Умеешь?

— Доводилось.

Егор выстрелом сбил солдата, прижавшего телом своим Першина. Солдаты дали ответный залп, к счастью никого не задев. Першин, лежавший под убитым, злобно шипел:

— Мертвые, что ли? Гребите шибче!

Солдаты приналегли и тотчас оказались подле дощаника.

— Давай! — скомандовал Митя. Он и Степа в четыре руки замахнулись страшным своим топором, снесли голову солдату, сидевшему на носу, другому разрубили плечо.

— Вперед! — гнал подчиненных своих Першин.

Гусельниковы толкнули рывком дощаник. Ударившись в карбас, он опрокинул его. Солдаты оказались в воде. Два тотчас пошли ко дну. Остальные, бросив ружья, поплыли к берегу. Сам Першин нырнул и выплыл много ниже течения, тем самым избежав позорного плена.

Справившись с першинским отрядом, Митя поспешил на выручку Замотохе. Тот, не оказывая себя, следовал за солдатами, которые приближались к завалу. Подойдя на расстояние выстрела, они принялись расстреливать деревянные чучела. Смешливый Степша прыскал в кулак. Суровый Егор, как маленького, драл его за ухо.

— Стреля-ают! Ох-хо-хо! — закатывался Степша. — В кого, дурошлепы, стреляют-то?

Не сговариваясь, Митя и Замотоха ударили по нападавшим с двух сторон. Над головами и без того напуганных воинов страшными голосами взвыли лесные «лешие». Бросив ружья, уцелевшие солдаты кинулись врассыпную. Вслед им с деревьев улюлюкали Барма и Бондарь.

Дождь шел, и слюдяные разноцветные окна плакали. И душа у Пикана была в слезах. Ни Тюхин, ни Феша не могли его расшевелить. Привык ко всему и ко всему приготовился: к смерти, к мукам загробным. С одним не мог примириться — с гибелью дочери.

— Синичка моя! — бормотал в седую, мокрую бороду. Лицо, изъеденное слезами, вытянулось, стало уже. Волосы сплошь побелели. Коснувшись их, Феша отдернула руку: в ладони остался большой клок. А там, где коснулась ее рука, розовел гладкий голый череп.

— Ступай домой, краса моя! Я сам, сам себя пересилю, — отсылал Пикан измучившуюся с ним женщину.

— Тебе тяжко. Как могу уйти? — противилась Феша, которой хотелось навсегда остаться в его доме. Доселе не решалась о том заговаривать, теперь осмелела. — Дозволь с тобой быть вместе… Без тебя нет жизни.

— Со мной? — Пикан изумился, отер слезы. Голова, гудевшая от боли, пухла. Пальцы оставляли на ней лысые борозды.

— Не тронь! — закричала Феша. — Все волосы выдерешь.

— Вот потеря, — пробормотал Пикан, сам изумившись дружному выпадению волос. — Жену, дочь потерял, о волосах ли печалиться?