Зот Тоболкин - Грустный шут
— Казна и добро это, и нас упрячет. Какой-нибудь ярыга добром поживится, спасибо не скажет. Нет, братко, по всем законам рухлядь наша. Мы ее в деньги переведем, а деньги сбережем для похода, — рассудил здраво Барма. — Но ежели не прав я — поступите иначе.
— Царь Соломон лучше не рассудил бы, — поддержал его Бондарь, выглянув из трюма. В руках у него были ружья и казачьи пистоли. — А вот к куче вашей прибавок — куча мала.
— Прибавок добрый, — обрадовался Митя. — С ружьями не пропадем: от ворога отобьемся и пропитание себе добудем. — Оглядев команду свою, вдруг рявкнул: — Вста-ать! Построиться!
Даша испуганно отпрянула, немой сжался. Прочие растерянно улыбались, пожимая плечами. Чудит капитан!
— Не поняли? Приказываю… — Митя расставил мужчин по ранжиру, первым стоял самый рослый Бондарь, за ним Гусельников-второй, которого братья звали Полтора-Петра, далее — брат младший, Степша, Барма и все прочие. — Вот это и есть строй. Ясно? А кому со второго раза не ясно, тому на флоте боцмана зубы считают. Мы без битья обойдемся — по разуму и по совести. Егора боцманом назначаю. Побудка, строй, порядок, питание на корабле — его забота. Кешу и вас, — Митя отделил Петра и Степана, — определяю в плотничью команду…
И скоро каждый, кроме Бармы, Даши и Гоньки, знал свои обязанности.
— Нас-то что же забыл? — спросил, не утерпев, Барма. — На корабле для каждого дело должно быть.
— Настанет и ваш черед, — вглядываясь в очертания берега, сказал Митя. — Егор, возьми круто влево!
Но едва судно приблизилось к левому берегу, ринулся к кормщику и рванул руль вправо. Река здесь сужалась, и на обеих сторонах кусты подозрительно шевелились.
— Зарядить ружья, взять топоры! Даша, Гонька, в трюм! Живо!
— Эй, табаньте! — крикнули с левого берега. Из кустов вышел офицер.
— А вы кто такие? — спросил его Митя.
— Люди государевы. Разбойников ловим. Балуют тут.
— Ну, где они не балуют, — проворчал Барма, дав знак Мите: «Вперед!»
— На весла, мужики! — скомандовал Егор. Дюжие братья, рассредоточась по обоим бортам, напряглись за веслами. Хлопнул парус шкаториной, дощаник рванулся через волну.
— Куда вы? Эй! Тут офицер болен, гонец царский, — сердито окликнули с берега.
На другом берегу засмеялись.
— Щас, разворот сделаю, сносит, — ответил Митя, спеша уйти как можно дальше.
— Не шали! Стрелять велю! — пригрозил офицер, сообразив, что от него удирают. Но судно вышло из узкой горловины и устремилось к изгибу. Там за длинной косою с этого берега из ружья не достать.
Из кустов выскочили солдаты. Четверо несли на ружьях не то раненого, не то больного. Трое брали прицел.
— Ходу, ребятушки, ходу! — внушал Митя.
Дощаник мчался птицею, но пуля и птицу достанет. Раздался выстрел — высоковато взял стрелок, сбил с капитана шляпу. Митя мысленно перекрестился, подобрал шляпу и, велев всем лечь, сам стал у руля. Три следующих выстрела расщепили крышу над трюмом, оцарапали мачту. Из команды никого не задело. Офицер бранился, бил солдат по шеям, требуя целиться в капитана. Но вдруг свалился от выстрела сам: стреляли с другого берега. Дружно стреляли: упали два или три солдата, остальные, подхватив раненого, скрылись в кустах.
Оба берега настороженно затихли, и Митя услышал среди тишины, как громко хлопает парус и тяжело, сипло дышит Бондарь.
— Господь за нас. Молитесь, ребята, — сказал Бондарь.
— Господь или кто — разберемся после, — проворчал Митя. — Садись на весла!
И снова среди враждебной тишины мчит по реке Сулее дощаник. Река ласкает его борта, приветливо журчит за кормою, а по берегам, в кустах, кто-то заряжает ружья.
Над мачтою куличок свистнул. Тонко-тонко заныл комар: над Митиной головой, играя, пролетели две жемчужные бабочки, сели на румпель. Презрев войну, вину, злобу, залился звонкой песней жаворонок, и вместе с песней взошла тихая радуга. Она, как и люди, пила из Сулеи, наполнялась силой и огнем небесным, бледные полосы ее стали отчетливы, теплы. Дальний горизонт был тих и раздумчив. Солнце ушло ввысь, прикрылось белым облачком. «Смотрите, смотрите на красоту, мной сотворенную! Я светом своим ослеплять не стану», — говорило оно людям.
А жаворонок пел. А жемчужницы над палубой плескали переливчатыми крылышками.
— Илья-пророк дугу лентами разукрасил, — забыв об опасности, восхищенно говорил Бондарь. — Неуж сватать поехал?
— Нас тоже, кажись, сватают, — усмехнулся Барма, зорко вглядываясь в извивы реки. За третьим изгибом русло оказалось перетянуто цепью.
— Попались, — вздохнул Митя. — Убавьте парусов и — назад!
Развернуться не успели. На косу вышел степенный, небольшого росточка мужичок.
— Бежать надумали, горемычные? — спросил сочувственно. — Не выйдет, однако. Пушчонка у нас… фукнет, и — ваше корытце вдребезги.
— Не в дружка ль фукать собрался, Замотоха? — узнав старого знакомца, закричал Бондарь.
— Кеша?! Живой?! — прямо в воду кинулся тот, кого Бондарь назвал Замотохой.
— Не спеши. Чо воду мутишь? Щас сами пристанем.
Из кустов высыпали десятка три пестро одетых и чем попало вооруженных мужиков. У одних были ружья, у других — пистоли, у третьих — ножи, топоры, сабли.
Сам атаман, обнимавшийся с Бондарем, оружия не имел. Но и без оружия, несмотря на малый свой рост, он выглядел внушительно.
Рядом с громоздким, громкоголосым Бондарем он был словно птенец, но птенец, давно вставший на собственное крыло.
— Где пропадал, душа на костылях? — бормотал Замотоха, успевая обниматься и оглядывать острыми, как шильца, глазками Бондаревых спутников. За считанные секунды составил представление и о суденышке, и о его команде. Вон те одиннадцать молодцов (Митя и здесь успел их построить!), похоже, братья. А что за шельма устроилась ногами вверх на рее? Человек или обезьяна?
— Я-то? — бухал Бондарь, через голову Замотохи тоже разглядывая его людей и узнавая старых знакомых. — Богу молился. Не веришь? А ты их спроси. Вон хоть Барму. Тоже святой человек. Благодать божья на нем.
— Удостоился, удостоился, — на руках спускаясь на палубу, бормотал Барма, дивя лесных разбойников. Мужики таращились на него, недоумевали: отчего этот человек вверх ногами?
— Говорю, святой: хожу по небу, головой к вам, дуракам, свесился: гляжу, как живете.
— И как, глянется? — подскочил к нему долгий смешливый мужик. — Ежели глянется, спускайся на берег. Мы тут вольно живем.
— Вольно да постно. Как у нас в раю: ни поесть, ни попить, — спускаясь по сходням все так же на руках, говорил Барма.
— Вся Русь, парень, пояса затянула. И мы постуем, — отозвался атаман. — Однако добрым людям на зубок сыщется.
Были тут государевы крестьяне из Орловской слободы, которых взбунтовал когда-то Иван Замотоха, избивший коменданта, учинявшего непосильные сборы. Восставших поддержали Плюхинская, Коркинская, Сороминская слободы. Бондарь был среди первых, кто отозвался на клич Замотохи. В одной из стычек с войсками его ранили. Раненого оставили в скиту, там он и отсиживался, пока не встретился с Бармой.
Бондарь, по очереди обнимая товарищей, рассказывал о себе. Барма забавлял хозяев: у одного из уха вытащил плат, у другого — яйцо из кармана. Из яйца тотчас проклюнулся цыпленок и, захлопав крылышками, по-петушиному закричал.
Ни бога, ни черта не боявшиеся лесные люди взирали на Барму с суеверным ужасом. Но любопытство было сильней страха. Мужик, смешливый и долгий, решил повторить фокус Бармы. Взяв яйцо сорочье, сунул в карман соседу. Вынуть не успел — яйцо потекло.
— Не тебе, однако, цыплят высиживать, — дав подзатыльник ему, угрюмо бубнил другой мужик, широкий, колодообразный, вытряхивая из кармана желток, яичную скорлупу.
Разбойники хохотали.
Позвали к костру. В сторонке, связанные, сидели солдаты. Тут же лежал больной или раненый офицер, в котором Барма признал Першина. Офицер бредил, в бреду сорвал с пустой глазницы повязку.
— Вот и опять встреча нечаянная, — стоя над Першиным, говорил Барма. — Не надо бы, чтобы он нас видел.
— Дак мы его в речку, и был да нет! — с готовностью откликнулся атаман.
— Увечных не трогаю.
— Как знаешь. Зови своих!
От костра пахнуло мясным духом. Барма, подмигнув хозяину, потер в предвкушении обеда руки:
— Щас кликну. Ты с женкой моей говори погромче — глуховата.
— Как же ты с ней… о разном договариваешься?
— Это она без слов понимает.
Столы стояли в завале. Над ними свешивались кроны густо разросшихся лиственниц. На ближней, от половины ствола раздвоившейся, была прибита доска — седало, на котором постоянно дежурил дозорный. С лиственницы видно реку и окрестности. Стояла на взгорыше, да и ростом была много выше соседних деревьев.
— Бабочку-то твою как величать? — шепнул Замотоха, высвобождая место подле себя.
