Вельяминовы. За горизонт. Книга 4 - Нелли Шульман
– В конце концов, они свяжутся с Набережной, с автором тайнописи… – он понимал, что сама Марта в Москву не полетит:
– Легально ей сюда не въехать, даже с чужим паспортом, а прыгать с парашютом в Подмосковье невозможно. Впрочем, и не нужно ничего такого, мы сами справимся… – племянница слегка покраснела:
– Вы вовсе не старый… – герцог сварливо отозвался:
– Сорок шесть, ровесник твоего отца. Но ты права, наше поколение не выбить из седла. Хотя, как видишь, нам на ноги наступает молодежь, например, Теодор-Генрих…
Маша, в который раз, напомнила себе, что о кузене нельзя и думать:
– Он лютеранин, еретик, как сказала бы братия в обители. Он меня видел один раз, и то мельком… – не думать не получалось. Она вспоминала большие, серо-зеленые глаза, в темных ресницах, рыжие пряди в каштановых волосах, легкую, лукавую улыбку:
– Его отец был аристократ, граф фон Рабе. Он антифашист, он еще до войны работал в подполье. Дядя Джон его знал с тех времен… – дядя рассказал, что женился на младшей сестре Генриха фон Рабе, графине Эмме:
– Она погибла в Патагонии, в логове беглых нацистов, – герцог помолчал, – у нас остался мальчик, то есть сейчас подросток. Твой кузен, Маленький Джон… – о втором браке дядя говорил мало и неохотно:
– Циона работала на МГБ, – коротко заметил он, – я тебе говорю, что я идеалист. Я надеялся, что смогу ее изменить, но ничего не получилось… – по его словам, Циону расстреляли после будапештского восстания. Джон, на самом деле, плохо помнил случившееся во владениях мерзавца Кардозо:
– Я видел Циону в Суханово, где она пыталась меня убить. Но я не знаю, что произошло потом… – он обходил дачное фортепьяно стороной:
– Еще окажется, что я смогу стать концертирующим музыкантом, – невесело подумал герцог, – хотя мне все почудилось, не может такого быть… – Маша опять отогнала мысли о кузене:
– Хватит, – рассердилась на себя девушка, – ты в святом месте, пусть они и еретики… – на мессе сидело десятка два старух и стариков:
– Никого из молодежи… – Маша незаметно обвела глазами зал, – но он… Теодор-Генрих, сюда и не пойдет. Во-первых, он протестант, а во-вторых, в его положении это опасно… – дядя считал, что кузен разыгрывает восточногерманского комсомольца:
– Он, скорее всего, приехал сюда на учебу по линии госбезопасности, – сказал Маше герцог, – отчаянный он парень. Впрочем, он сын своих родителей… – Маша вспомнила, что ее отец и тетя Марта тоже впервые увиделись на станции метро «Охотный ряд»:
– Четверть века назад, когда они еще ничего не знали друг о друге… – сжав руки в замшевых перчатках, она загадала:
– Если мы с Теодором-Генрихом еще раз встретимся в Москве, то все будет хорошо. Пусть мельком, опять в метро, но все будет хорошо… – она помнила взгляд кузена:
– Я ему понравилась, – поняла Маша, – но он не такой, как проклятый Гурвич, как мерзавец Золотарев. Он верующий человек, христианин, пусть и не православный… – дождавшись последнего благословения прелата, она мышкой шмыгнула в кабинку для исповеди.
– Все прошло легко… – Маша стояла на эскалаторе, бегущем к перрону станции «Дзержинская», – священник не успел и слова сказать… – помня об осторожности, она не собиралась болтаться по Москве:
– Надо доехать до «Комсомольской» и сесть на кратовскую электричку. Я только куплю на вокзале пирожки, дядя их любит… – в записке, не упоминая, где находятся они с Машей, герцог предупреждал посольство о готовящейся акции в ночь с субботы на воскресенье:
– Сегодня пятница, двадцать седьмое… – бросив взгляд на набитый утренним людом соседний эскалатор, Маша застыла, – это он, он…
Сдвинув на затылок серую кепку, кусая пирожок, он читал сложенную вчетверо газету. Маше отчаянно хотелось протянуть руку к кузену:
– Я могу его коснуться, – поняла девушка, – мы совсем близко… – у входа на эскалатор, рядом с будочкой дежурной, расхаживал милиционер. Маша сжала пальцы в кулак, сердце зашлось болью:
– Пусть он посмотрит на меня, пожалуйста… – зашипели открывающиеся двери поезда, он вскинул серо-зеленые глаза. Пирожок полетел под ноги толпе, газета упала вслед. Расталкивая людей, не обращая внимания на ругань, Генрих ринулся вниз по идущим на подъем ступеням:
– Это девушка с «Охотного ряда», только она по-другому одета. Она смотрела на меня так, словно она меня знает… – вылетев на платформу, он увидел красные огоньки уходящих в разные стороны поездов. Чья-то рука, тронув его за плечо, нахлобучила на голову кепку:
– Ничего, – добродушно сказал пожилой милиционер, – шарик круглый, парень. Вы непременно встретитесь, кем бы она ни была… – пробормотав: «Спасибо», Генрих побрел к эскалатору.
Чай из медного самовара пили за круглым столом антикварного ореха. На рассохшихся половицах веранды лежали пожелтевшие сосновые иголки. Суббота выпала ясной, немного пригревало солнце. Голубое небо над Москвой-рекой расписали белые следы самолетов. Городская навигация закончилась, но неподалеку от пышного здания Речного Вокзала, на воде еще суетились буксиры, шли груженые баржи. Густи приехала на дачу именно по реке.
Прощаясь с ней, усаживая ее в такси, Александр шепнул:
– У меня есть твой прямой номер. Я тебе позвоню, сделаю вид, что я из книжного магазина. Я скажу, когда можно забирать твой заказ. Встретимся у третьей колонны в это время…
Карман твидового жакета Густи жгла записка, полученная девушкой на утренней мессе в костеле святого Людовика. О свернутой трубочкой бумажке, вырванной из школьной тетрадки в клетку, о ровных рядах цифр пока никто не знал. Густи не показала записку коллегам из отдела внутренней безопасности, не позвонила в Лондон, тете Марте. Выбраться из посольства оказалось легко. Густи объяснила свое отсутствие именно необходимостью забрать заказ из книжного магазина на улице Горького:
– Я еще загляну в Пушкинский музей, – сказала она в столовой, – в «Вечерке» пишут, что там хорошая выставка… – Густи произносила русские названия с немного щегольской небрежностью:
– Лучше меня по-русски в посольстве никто не говорит, – поняла девушка, – даже выпускники Оксфорда с Кембриджем… – товарищ Котов, как он представился Густи, похвалил ее словарный запас:
– У вас милый акцент, леди Кроу, – улыбнулся он, – похож на прибалтийский… – Густи много раз видела его фотографии:
– Наум Исаакович Эйтингон… – она незаметно сглотнула, – он же Кепка. Тетя Марта говорила, что его арестовали вместе с Берия… – Густи не ожидала, что Эйтингон назовет ей свое настоящее имя:
– Понятно, что Александр его знает… – жених, как о юноше думала Густи, не выпускал ее руки, – Эйтингон кадровый разведчик, он начинал работать с Дзержинским, он ментор Александра… – Густи велела себе забыть о тете Марте и бабушке Анне:
– Если я вызову подозрения Эйтингона, со мной случится то же самое, что с мистером Мэдисоном. Даже Александр меня не защитит… – Густи не хотела улетать из Москвы трупом в багажном отделении самолета:
– Только сначала меня выдоят с помощью фармакологии… – она так и не знала, что именно рассказал Мэдисон русским:
– Но Набережная переведена на режим повышенной опасности, – в чашках тонкого фарфора плескался рубиновый чай, – они могут знать о тете Марте со слов Мэдисона… – глядя на довольное лицо Эйтингона, Густи решила, что ни в какой тюрьме он не сидит:
– Александр сказал, что его реабилитировали. Должно быть, его и не арестовывали после смерти Сталина… – черная «Волга» привезла Густи и Александра на пристань напротив Нескучного Сада. Завидев у причала катер, девушка ахнула:
– Я никогда еще не… – в Лондоне Густи только
