Вельяминовы. За горизонт. Книга 4 - Нелли Шульман

– Леонид Семенович, пришли результаты послеоперационных анализов…  – Фейгель откашлялся, – я хочу добавить белка внутривенно. Бедняжка, видимо, сидела на строгой диете, для ее роста у нее почти истощение…  – Персианинов кисло отозвался:

– Нас заставляют разыгрывать комедию, Иосиф Исаакович, ради прихоти Комитета Государственной Безопасности…  – Шелепин не скрывал, кто он такой. Прошагав к папке, выдернув ее из рук Шелепина, доктор Фейгель сочно выматерился:

– Хотите врать, врите сами, – он метко метнул папку в угол ординаторской, – мы вам не помощники…  – врачи, не обернувшись, ушли. Раздраженно смяв «Литературку», подняв папку, Шелепин сорвал с вешалки белый халат:

– Все надо делать самому. Прав гражданин Эйтингон, в нашем деле доверять можно только себе, и то с оглядкой…  – изобразив на лице сочувствие, он отпер вторую дверь.

Темные волосы Нади прикрывала госпитальная косынка. Рядом с кроватью на колесиках возвышалась громоздкая конструкция капельницы. Бросив взгляд на изголовье, Аня не нашла обычной для больниц карты с кривой температуры:

– Доктор сказал, что ей дают антибиотики, это обычное лечение после операции…  – прозрачная жидкость плескалась в пластиковом пакете. Лицо Нади было бледным, под закрытыми глазами залегли темные круги:

– Она еще похудела на гастролях. Наверное, как обычно, морила себя голодом…  – Надя жила на кусочке вареной курицы и паре долек огурца:

– Рост у нас одинаковый, метр восемьдесят, но она едва перевалила за пятьдесят килограмм…  – Аня весила на десять килограмм больше. Подростком, в интернате, Надя тайком вырезала из довоенного тома энциклопедии портрет танцовщицы Иды Рубинштейн, работы художника Серова:

– Она говорила, что это ее идеал, – вздохнула Аня, – она и вправду похожа на картину…  – хлопковая рубашка открывала костлявые, выпирающие ключицы. Дверь заскрипела. Аня позвала:

– Заходи, милый…  – руки брата занимал пышный букет поздних астр. Лечащий врач Нади объяснил, что сестра действительно не обращала внимания на боли в животе:

– Произошел разлитый перитонит…  – мягко сказал он, – коллеги в Новосибирске не проводят такие операции. Надежду Наумовну спешно доставили в Москву…  – сестре сделали вмешательство по новой технологии:

– Лапароскопия, – вспомнила Аня, – врач обещал, что у нее не останется шрама…

Девушка не знала, что на лапароскопии настоял профессор Персианинов:

– Незачем полосовать пациентку, – угрюмо сказал врач, готовясь к операции, – на западе давно известна эта техника. Взять хотя бы последний номер Bruxelles medical…  – Персианинов ткнул пальцем в журнал, – видите, Иосиф Исаакович, книжка третью неделю болтается у меня в портфеле, а пригодилась она именно сейчас…  – в журнале напечатали статью Персианинова. Профессор добавил:

– Речь не обо мне. Некий доктор Гольдберг описывает похожую операцию…  – Фейгель не знал французского, профессор переводил ему с листа. Держа перед собой вымытые руки, старший коллега отозвался:

– Захолустная клиника, а делают такие лихие вмешательства, словно они в столице…  – главный врач рудничного госпиталя в неизвестном им бельгийском местечке Мон-Сен-Мартен провел лапароскопическую операцию женщине на седьмом месяце беременности:

– У нее случился аппендицит, в таких случаях есть опасность преждевременных родов, но все обошлось… – Персианинов склонил голову набок:

– Главный врач похож на вас, Иосиф Исаакович…  – он указал на фото, – здесь говорится, что он тоже воевал, только в Сопротивлении…  – Фейгель хмыкнул:

– Похож, носом и очками…  – пожилой доктор коротко улыбнулся, – но его, наверняка, никто не сажал после войны, как наших пленных, сражавшихся с партизанами, вернувшихся на родину…  – он помолчал:

– У него вышло сохранить беременность, Леонид Семенович, но нам вряд ли такое удастся…  – забытый журнал лежал на подоконнике палаты больной Левиной. Легкий ветерок шевелил страницами. Устраивая цветы во взятой на сестринском посту трехлитровой банке, Павел вгляделся в фото незнакомца:

– Смотри, – он повернулся к старшей сестре, – доктор Гольдберг…  – он сунул журнал под нос Ане, – посвящает статью памяти своей жены…  – Павел не мог поверить своим глазам. Держа Надю за прохладную руку, Аня вздернула бровь:

– Какое отношение…  – щеки сестры побледнели, Павел даже испугался. Губы цвета спелых ягод зашевелились, подросток сглотнул:

– Здесь все сказано черным по белому. Аня, это наша мама…  – помня об осторожности, он перешел на шепот. Аня всматривалась в четкие строки:

– Светлой памяти моей жены, Розы, урожденной Левиной, трагически погибшей в 1945 году…  – пальцы заледенели. Выскользнув из рук Ани, журнал шлепнулся на линолеум:

– Он ничего не знает…  – едва слышно сказала Аня, – не знает, что мама прожила еще три года, не знает о нашем рождении, не знает о тебе…  – не выпуская ладони Павла, она наклонилась к сестре:

– Она меня слышит, – подумала Аня, – а если даже и не слышит, она все поймет. У нас одна кровь, мы всегда были рядом, мы никогда не расстанемся. Она поймет меня сердцем…

На виске Нади билась голубоватая жилка. Одним ловким движением Павел спрятал журнал в крокодиловую сумочку сестры. Аня ловила немного сбивчивое дыхание:

– Нашу маму звали Роза Левина…  – она прижалась щекой к щеке Нади, – она была парижанкой. Нашего отца зовут доктор Эмиль Гольдберг. Он жив, он главный врач госпиталя в Мон-Сен-Мартене, в Бельгии. Наш настоящий отец жив, Надя…  – Ане показалось, что длинные ресницы сестры дрогнули:

– Жив, – повторила девушка, – и мы его найдем, чего бы это ни стоило.

Для визита в костел Алексей Иванович привез Маше в Кратово приличную одежду, как выразился дядя. Герцог придирчиво осмотрел кашемировое платье, пальто с рыжей лисой, фетровую зимнюю шляпку:

– И никаких растоптанных сапог…  – он пинком отправил под стол старую обувь племянницы, – надевай ботинки на каблуке и не спорь. Губы можешь не красить, разрешаю…  – из зеркала на девушку смотрело почти незнакомое лицо:

– Дядя прав, – поняла Маша, – одежда меняет человека. Милиционер, видевший меня в сапогах и платке, теперь меня не узнает…  – постаравшись кокетливо улыбнуться, она разгладила пальцем хмурую складку между темными бровями. Завитые на папильотки белокурые волосы спускались из-под шляпки на пышный мех. В больших городах Маша видела таких девиц:

– Они смотрели на меня с сожалением, а некоторые с презрением. Я для них была никто, уборщица или рабочая на станке. Но ведь когда-то я тоже так одевалась…  – Маше было неприятно вспоминать об отрезах шелка из закрытого распределителя, о французских духах и помаде генеральши Журавлевой:

– Партийцы разожрались, словно скоты, – Маша гневно раздула ноздри, – а люди в колхозах работают по десять часов без отпуска и выходных. Они держат народ на дешевой водке и колбасе из крыс, а сами садятся за банкеты с черной икрой. Понятно, почему Марта не такая, как они. Она и не станет такой, у нее другая душа…  – приемная сестра всегда носила очень скромные вещи:

– Серые платья, синие платья, белые блузки…  – Маша вздохнула, – дядя Джон рассказывал, что ее мать тоже так одевалась…  – у Марты остался брат, Николас, выживший в катастрофе самолета, где летела семья Смит.

Маша сидела в последних рядах скамеек, в стылом здании костела:

– Никакой катастрофы не было, все подстроила Лубянка, то есть проклятый Журавлев…  – она думала о бывшей приемной семье с брезгливой яростью, – они хотели опять похитить тетю Констанцу, мать Марты и Ника…  – перед визитом в церковь дядя быстро рассказал ей, как вести себя в католическом храме:

– После службы отправишься в кабинку для исповеди…  – он аккуратно переносил на листок блокнота шифр, – передашь священнику записку, попросишь его вручить листок кому-то из британских дипломатов…  – Маша робко поинтересовалась:

– Но если священник побежит в Комитет…  – герцог хмыкнул:

– Я, милая моя, несмотря на все случившееся…  – он указал на повязку, закрывающую потерянный глаз, – старый идеалист и верю