Александр Казанцев - Школа любви
Вечером этой женщины мы уже не застали. Осип, мрачнее тучи, стирал в корыте свое и Андрюшкино белье, ожесточенно тер его по стиральной доске, будто размазать пытался. Мы ни о чем не спрашивали, сам сказал:
— Ушла гадина, даже записки не оставила, дверь не закрыла. И твой одеколон, Костя, выжрала. Стерва!..
«Тошнит меня…» — шепнула мне позже Елена.
Осип запил в этот раз без участия Сани. До белой горячки, правда, не доходило, но за полмесяца был трезвым едва ли дней пять. Надравшись, просил у нас и у Андрюшки прощения, плакал даже. Мы от него отворачивались брезгливо, а Андрюшка, не поднимая головы, катал по полу луковицы, занят какой-то своей странной игрой…
Потом Осип объявил нам:
— В субботу увожу Андрюшку опять к бабке, в Анжерку. Чего ему со мной мучиться, ясно море?..
Я ничего ему не ответил, дал почитать написанное недавно стихотворение, в котором строки о нем, об Осипе:
…Утром долго в сенцах Вздыхал, курил. Встал в дверном проеме, Небритый, тощий. Говорит: «Надумал, кажись… Решил». Говорит: «Поеду за сыном к теще. Знаешь сам, тоскливо, когда один, Отгорожен, словно стеной от солнца… А малец не чей-нибудь — Кровный сын. Так пускай полюбит кров отцовский…» …К ночи закружилась метель, Седа, Землю укрывая плотней в овчины… Протянулись к дому два следа: След пимишек мальчика И след мужчины.
Прочитал Осип, почесал лысеющую башку, помычал сперва, потом сказал охрипшим вдруг голосом:
— В стишках красиво все, ясно море, а в жизни не так… Молодой ты еще, Костя, поймешь потом… Жизнь штука страшная!
Осип увез Андрюшку не в субботу даже, а в пятницу, взял отгул. А я в тот же день после занятий прочесал самую мордобойную по тем временам окраину Томска — Черемошники, куда уже ездил пару месяцев назад к нашей одногруппнице Натали за советом, как не стать отцом. Вечером сообщил Елене, что нашел квартиру, вернее, комнату, которую готова сдать старуха за четвертную в месяц. Размышлений долгих не было: перебираемся!.. Разысканное мной новое жилье стало как бы подарком Елене ко дню нашей регистрации.
Да, я был противником женитьбы, считал, что поэт не должен себя опутывать брачными узами, топить лирику в семейной рутине, но когда забрал побледневшую осунувшуюся Елену из той самой больницы, которая избавила меня от отцовства, сделав плод нашей страсти достоянием мусорного контейнера, я сказал ей: «А давай все-таки поженимся…»
— Теперь-то зачем? — спросила Елена, и по бесцветному голосу ее я понял, что в стенах абортария приняла она какое-то важное и страшное для меня решение. Быть может, сегодня же вернется она в общежитие, заберет вещички и вернется, а я останусь у Осипа, потому что возврат для меня мучителен и постыден. Вот и будем мы спиваться помаленьку втроем — я, Осип и Саня. Будем петь фальшивыми голосами тоскливые песни. Пытливо и угрюмо будет поглядывать на нас Андрюшка, катая по полу шелудивые луковые головки… (Тут временной проброс явный: последнее я куда позже, уже когда Андрюшка появился, представлял). А вот Осип будет уверять меня: «Не горюй, ясно море, все уладится, мы еще заживем!..» Саня же будет повторять мне то ли с жалостью, то ли с ненавистью: «Как же ты Ленушку не уберег, бляха-муха!..»
Я так ясно представил эту картину, что обдала меня с головы до пят внезапная стужа. Холодными ладонями сжал я щеки Елены и, глядя прямо в карие ее глаза, сказал каким-то чужим голосом: «Хочу, чтобы женой ты стала. Люблю тебя».
По-моему, не врал…
О свадьбе у нас не было и речи: на какие шиши?.. Почти ползарплаты моего отца уходило на лекарства для мамы, приходилось еще основательно помогать сестре моей Галинке, оставшейся без стипендии. У матери Елены, лихорадочно устраивающей свою личную жизнь, с финансами, понятно, тоже было туго. Потому родным своим мы так и написали: свадьбу устраивать не будем, а регистрируемся такого-то числа…
Будущая теща моя прислала постельного белья, посуды, даже ковер, по-моему (я тогда не очень-то на вещи внимание обращал), а отец мой перевел немного денег, на которые я купил дешевенькие золотые кольца, самой низкой пробы, кое-каких небудничных продуктов и даже коньяка.
Регистрация наша состоялась во второй день после отъезда Осипа и Андрюшки в Анжерку. К старинному купеческому дому, каменному, в лепнине затейливой, ставшему в советские времена Дворцом бракосочетаний, брачующиеся пары подъезжали на машинах, украшенных лентами, спаренными «золотыми» кольцами, куклами всех мастей… А мы добирались пешком — благо, всего двадцать минут ходу с нашего Московского тракта, а первые лужи можно и обойти, не страшно… Ни шумной свиты, ни свидетелей у нас не было. Я умудрился даже забыть впопыхах кольца. Когда вспомнил, испугался, что Елена усмотрит в этом дурной знак: возвращаться не было уже времени — во Дворце бракосочетаний все по минутам расписано… Но она не рассердилась вовсе, огорчилась только, но вскоре меня же и успокаивала: ерунда это, мол, все, формальности…
Во Дворце Гименея все так четко было отлажено, что и вспомнить-то нечего, кроме дежурных напутствий загсовской дамы, в глазах которой легко угадывались скука и тупое равнодушие, характерные для всех работающих на конвейере.
Вышли мы из Дворца, официально признанные мужем и женой. А ничего не изменилось — ни в нас, ни вне. Ничего.
И не было криков «горько» на последней нашей пирушке в доме Осипа, собравшей совсем немного гостей: Галинка с подружкой пришла, двое моих дружков-литобъединенцев, которых я когда-то потчевал неудавшимися Елениными пирожками, да одна угрюмоватая девица из нашей группы, с которой Елена на первом курсе была очень дружна и которая смертно ревновала ее ко мне. Саня зашел было на шум, но так и не понял, что это мы празднуем, ведь никто нас к его приходу уже не поздравлял, да и с чем поздравлять, если давно живем вместе. Были стихи, песни, споры… И без всякого «горько» была в нас с Еленой какая-то потайная горечь, о которой старались не вспоминать, не думать, но знали, что останется она надолго, если не навсегда…
На другой день, покидая квартиру Осипа, мы не оставили ему даже записку, ключ без долгих объяснений отдали Сане — уж так сердиты были на эту крепко поддающую пару.
И до сих пор мне порой не по себе от этой молодой жестокости нашей…
Быть может, наказанием за эту жестокость стало невеселое наше житье у бабки Глебихи. Так звал ее весь черемошинский переулок, от мала до велика. В ее большом доме под четырехскатной, «круглой», крышей снимали мы однооконную комнатку, где едва размещались кровать, небольшой стол да два табурета.
Похожая на дряблый картофельный клубень бабка оказалась такой жадной и сварливой, что скоро мы стали вспоминать дом Осипа с куда большим теплом, хотя и мерзли там порой, и всякое было. Особенно доставалось от Глебихи Елене, в угоду ворчливой старухе дважды в неделю мывшей полы во всем доме. Хозяйка не давала ей проходу, всем была недовольна, будто мстила ей за молодость и красоту. Почти вот так же придиралась к моей маме ее свекровь Анна Ивановна — так и хочется назвать Иоановной, вспоминая величественность и самодурство ее! — но у той хоть ревность примешивалась, а Глебиху никак нельзя было заподозрить в симпатиях ко мне: меня она, видать, просто побаивалась, настороженная цыганистостью моей.
Я пытался хоть с какого-то бока подкатиться к ней, однажды попросил ее вспомнить какие-нибудь старинные сибирские песни: собираюсь, мол, в институтской многотиражке их опубликовать. Даже бумагу приготовил и ручку, а старуха припомнила лишь куплет о том, как «по кирпичику растащили кирпичный завод», и, видя, что такая «сибирская» песня мне не очень понравилась, Глебиха насупилась:
— Чо думаешь, было мне время петь-то? Уж така была жись — горло драть не с чего!..
Обстановка становилась нервозной. Вот и участились наши ссоры с Еленой. Когда после таких стычек Глебиха выходила ко мне, хмуро курившему во дворе, и начинала гундеть, что жену, мол, я выбрал «шибко норовистую», что зря, мол, ей потакаю, я ощущал вдруг раскольниковские позывы. Только не топор схватить хотелось, а то заряженное ружье, что висит над кроватью бабки для обороны от воров…
Три месяца, прожитые у Глебихи, показались нам с Еленой неимоверно долгими, но какими-то размазанными, почти не запоминающимися. Однако это жилище, как и дом Осипа, могло стать последним пристанищем моим: там топор надо мной занесен был, а здесь — секира болезни.
Откуда та лютая хворь взялась?.. В конце мая, после институтского Дня поэзии, традиция которого, увы, давно канула в Лету, я, обласканный вниманием гостей — именитых поэтов, приехавших из литературных столиц в нашу «тьмутаракань», приглашен был мэтрами, в числе немногих избранных, на ночной пикник за Томью, организованный руководством Политеха. На пикник с шашлыками, водкой и буйным потоком стихов. После обильных возлияний мэтры решили тряхнуть стариной — наперебой стали читать свое, по-молодому жаждая похвал, принимая их как должное и напрочь забыв о нас, о «молодняке», тоже, разумеется, жаждущем похвал. Вот и почуял я, что недополучил признания гостей, уж больно захотелось мне, чтобы снова они восторгались моими стихами, говорили, что у меня несомненный талант, вот и решил спьяну вернуть внимание затоковавших мэтров ночным купанием в ледяных струях майской Томи.
