Бетси Шидфар - Абу Нувас
— Бог даст, все будет нам ко благу, — сказал Халса. — А теперь отдохнем и поговорим о другом. Вы слышали, что Муфаддаль наконец закончил свою книгу пословиц и начал собирать стихи древних поэтов?
Хасан перебил его:
— Это нужное и полезное дело. Ведь если не записать эти стихи, они пропадут безвозвратно, как гибнут сочинения Абу Муаза, которые никто не записывал при его жизни. Большая часть их уже забылась.
— Кто будет сейчас записывать его стихи? — вздохнул Раккаши. — Если найдется такой смельчак, его тотчас же обвинят в ереси, и я не дам и финиковой кожуры за его жизнь.
— Ты не дашь финиковой кожуры даже другу, если он умирает с голода, — засмеялся Хали, а Хасан, вспомнив, как скудно было угощение у Раккаши, сказал:
— Я вижу, что котлы у людей черны от сажи,А котел Раккаши сияет, как полная луна.А в очаге видны дрова —Они целехоньки и нетронуты, их не постигла казнь сожжения,О котлах Раккаши ходят легенды и пословицы,Они стоят на чем хочешь, только не на огне.Его котел, встретившись с соседским, жалуется ему:Сегодня уже год, как меня не смазывали маслом.
Все засмеялись, а Раккаши надулся. Да, он действительно скуповат, но у него большая семья, в доме много женщин… Он пытался оправдаться, но хохот заглушил его слова.
— Скажи о нем еще, — крикнул Хали Хасану, и тот продолжал:
— Пусть Аллах уморит голодом Раккаши,И если бы не голод, люди из рода Раккаши не умирали бы совсем.Если их мертвецы учуют запах лепешки,Хотя они и в могиле, сразу же оживут.
Раккаши вскочил, и хотел уйти, но его потянули за полы, усадили, стали хлопать по плечам. Насмешки среди них были в ходу, иногда самые грубые и непристойные. Успокоившись, заспорили о том, какой из поэтов лучше.
— Я люблю Абу Муаза, — говорил Хасан, — и люблю Набигу, а Зухейр, которого все превозносят, — выживший из ума глупец.
— Хузейми пишет неплохие стихи, — заметил Халса.
— Холодные стихи, холодные слова, холодные мысли, — пренебрежительно бросил Хали, а Хасан кивнул:
— Когда я долго читаю стихи древних, например Кумейта, меня охватывает дрожь и жар восторга; тогда я, как к лекарству, обращаюсь к стихам Хузейми, чтобы излечить горячку их холодом.
— Хорошо сказано! — крикнул Хали. — Но еще лучше ты сказал два дня назад, когда мы сидели в Кархе в харчевне и у нас не хватало денег, чтобы заплатить хозяину за еду и вино. Тогда, друзья мои, наш Абу Али написал на клочке бумаги:
«Ибн Ибраим, о Абд аль-Малик,Я обращаюсь, полный веры, к Аллаху и к тебе —Ты — раб денег, если хранишь их,А если истратишь их — они твои рабы».
Потом он отправил мальчишку к Абд аль-Малику аш-Шайбани, с которым он не так давно знаком, и тот, сын греха, прислал десять дирхемов, хотя мог дать больше за такие стихи: небось, с тех пор показывает их всюду.
— Безбожие, безбожие, брат мой, — подражая имаму квартальной мечети, прошамкал Васити, которому приходилось скрываться по очереди у своих друзей из-за доноса имама — тот жаловался, что Васити небрежно молится и пропускает слова «Хвала Аллаху». В нынешние времена такой донос мог привести в тюрьму и на крест.
— Лучше скажи «Хвала Аллаху», сын греха, или получишь сто плетей, — перебил его Хасан, а потом, обратившись к Раккаши, сказал: — Не сердись, ты хороший друг и хороший поэт. Особенно мне нравятся твои стихи, которые начинаются: «Я разбудил своего друга». Но Раккаши вздохнул:
— Я отдам все мои стихи за один твой бейт:
«Все, что видел он, казалось ему кубком,Все, что видел он, звал виночерпием».
А как хороши твои стихи, которые ты сложил на пиру у Мансура ибн Аммара!
Хасан задумался. Строки, о которых сейчас сказал Раккаши, не давали ему покоя — он боялся, что как-нибудь ночью за ним придут люди Хамдавейха, а потом…
Он хорошо помнил тот вечер. Тогда его позвал Мансур ибн Аммар, человек богатый и влиятельный, славившийся своими красноречивыми проповедями и увещеваниями в духе Хасана Басрийского, хотя сам он не отличался праведной жизнью.
О Хасане уже говорили в Багдаде. Может быть, о нем слышал и Фадл ибн Раби, но поэт не решался к нему пойти и искал покровителей среди багдадской знати, людей, которые понимали бы в стихах и могли хорошо заплатить за них, поэтому он и принял приглашение.
Убранство дома Мансура не отличалось роскошью, но все в нем было добротным и новым — толстые персидские ковры темных расцветок, массивные серебряные блюда, темные занавеси и покрывала. Вся утварь напоминала хозяина — почтенного, квадратного, широкобородого человека средних лет. Угощение тоже было добротным — жирный кабаб, рис, жареные куры, свежий хлеб, финики лучших сортов. Не хватало только вина — Мансур строго соблюдал все предписания и запреты ислама.
Хасан изнывал от скуки. Он с нетерпением ждал окончания трапезы — после нее должно состояться состязание в поэтическом искусстве. Но вот гости уже ополоснули пальцы в серебряных тазах, вытерли руки мягкими льняными полотенцами, а состязание все еще не начинается — Мансуру захотелось показать свое искусство.
Он завел разговор об умении развивать тему, о разных фигурах красноречия и приводил примеры из собственных проповедей. Хасан дремал, делая вид, что внимательно слушает. В прежнее время он бы засмеялся или надерзил, но сейчас гордился тем, что научился сдерживаться.
Вдруг Хасан заметил, что его сосед, молодой поэт Яхья ас-Сакафи, красивый белолицый юноша, сидит понурившись, а щеки его мокры от слез. Неужели его растрогали проповеди Мансура? Хасан взял его за руку.
— Почему ты плачешь?
Вытерев щеки ладонью, Яхья шепотом ответил:
— Я люблю Инан, но она, видно, считает меня мальчиком и смеется надо мной. А ее хозяин приказал не пускать меня в их дом, да у меня и денег нет, чтобы заплатить за право войти.
Хасан улыбнулся:
— А я думал, что ты плачешь из-за проповедей Мансура, желая попасть в рай!
Слова сложились в стихи, и Хасану понравилась легкая и забавная рифма. Но тут хозяин дома наконец замолчал и подал знак к началу состязаний. Несколько поэтов сказали свои экспромты, написанные заранее, заслужив умеренную похвалу присутствующих.
Дошла очередь до Хасана, и он сказал:
— Я увидел в собрании, как белолицый юноша плакал от любви к красавице, и сложил об этом стихи:
Я плачу на пиру у Мансура не от любви к раю и его чернооким девам,Не потому, что проповедник упоминал об аде и его пламени, не от мысли о трубахСудного дня,Нет, я плачу, вспомнив молодую газель, бережно хранимую у меня в душе,Лучше, чем слушать проповеди Мансура, внимать ударам бубна или барабана.
Стихи были легкими и мелодичными, а Яхья ас-Сакафи, не удержавшись, крикнул:
— Да не умолкнут твои уста, Абу Али!
Мансур криво улыбнулся — видно, обиделся, но не хотел показать этого, ведь его бы засмеяли и сказали, что он ничего не понимает в поэзии, и произнес:
— Стихи прекрасные, Абу Али, наверное, все присудили бы тебе первенство в этом состязании, если бы не упоминание аб аде и рае и Судном дне. Но я признаю твое мастерство. Оно было бы еще выше, если бы ты еще поучился у Абу-ль-Атахии или Муслима — у первого легче стиль, а второй более изыскан, чем ты.
Хозяин дома знал, чем задеть Хасана, — Муслим его постоянный соперник. После спора в винной лавке Шломы он постоянно старался унизить Хасана, представить его простаком, высмеять. Правда, это ему редко удавалось — Хасан отбивался то шуткой, то грубой непристойностью. И сейчас, когда Раккаши напомнил ему тот вечер, снова поднялись в душе обида и тревога: кто знает, может быть, Мансур уже успел написать донос, обвиняя Хасана в кощунстве.
Тем временем Хали, Халса, Раккаши, Яхья складывали «муарады» — подражания стихам древних, и когда кому-то удавалось сочинить удачный бейт, подносили чашу. Раккаши отказывался, но ему вылили вино за ворот, потом стали стаскивать с него мокрую рубаху.
— Это вода потопа, обновившего мир. Может быть, ты обновишься и избавишься от своей скупости, — приговаривал Хали.
— Нет, это те воды, которыми Аллах оживляет всякий злак и выводит из мертвого живое, — бормотал Ибн Дая.
— Это воды, созданные во второй день творения, как говорят христиане и иудеи.
— Нет, это райский источник Сальсабиль!
— Это живая вода вечности, которую праведник Раккаши вкусил на этом свете!
— Это пот грешников, смешанный со сладостью Божественного милосердия!
— Нет, это слезы праведников, взирающих на ваше беспутство!
— Вы смеетесь, — пробормотал рассерженный Раккаши, вытираясь чьим-то сброшенным кафтаном. — А ведь за каждое из таких слов можно поплатиться спиной или головой.
