Феликс Дан - Падение империи
Ошеломленная гибелью своих надежд и перенесенным унижением, Амаласунта ничего не видела, не слышала. Оставшись наедине с Цетегусом, она едва слышно выговорила.
— Что делать, Цетегус?.. Научи, помоги… Да нет… Что можешь ты сказать, когда все погибло, не исключая королевской чести…
Цетегус молча выпрямился. Его глаза горели отвагой и решимостью.
— Погиб всего один план… Правда, хороший, но все же не единственный. Его можно заменить другим…
— Каким?.. Говори, Цетегус… Я готова на все, чтобы заплатить этим Балтам за сегодняшнее унижение… О, как я ненавижу этих варваров… заносчивых, грубых и дерзких…
— Успокойся, государыня, и выслушай меня… Сегодня же я отправлюсь в Рим…
Амаласунта болезненно задрожала.
— Ты хочешь оставить меня одну, Цетегус?.. Одну?.. Здесь?.. Теперь?.. После того, как я подписала бумагу, равносильную отречению от престола?.. О, зачем я послушала тебя. Надо было сопротивляться… И я осталась бы королевой даже тогда, когда они сняли с моей мертвой головы корону и отдали бы ее этому герцогу Тулуну.
Цетегус мрачно нахмурился. Он знал, что она была права, и что в случае ее отказа подписать роковую бумагу, корону передали бы герцогу Тулуну. Но этого-то он и боялся и не хотел допустить. Пока он, Цетегус, жив, готам не удастся избрать в короли мужчину-воина, способного восстановить величие Германской империи Теодорика. Это была ближайшая цель вождя римских патриотов. Но как помешать Амаласунте отказаться от своих обещаний?..
Цетегус обдумывал свой новый план действий, пока Амаласунта в волнении ходила взад-вперед по тронному залу, изредка отрывистыми восклицаниями высказывая свои чувства и мысли.
За стеной слышался шум голосов, затем взрыв восторженных криков. Потом все постепенно смолкло. Народ очистил дворец, устремляясь вслед за Балтами.
Цетегус облегченно вздохнул. Теперь он мог говорить с Амаласунтой, не опасаясь помехи.
Королева ему была больше не нужна. Он безжалостно предоставил бы ее своей судьбе, если бы не желание воспользоваться ее именем.
— Послушай, государыня… Отпусти меня в Рим… Здесь я ничем не смогу служить тебе. В Риме же я соберу преданных друзей, которым рано или поздно удастся выручить тебя из этого заключения хитростью или силой…
Глаза Амаласунты сверкнули.
— Ты умен, Цетегус, и я полагаюсь на твою храбрость, как и на твою преданность. Но я боюсь, что эти три Балта превратят мой дворец в настоящую тюрьму…
Цетегус понизил голос.
— Не волнуйся, государыня… Не забудь, что эти Балты уходят в поход, из которого могут и не вернуться… Больше скажу… Они наверное не вернутся, если ты этого захочешь…
Амаласунта с ужасом отшатнулась.
— Убийство… — прошептала она. — Ты смеешь предлагать мне убийство?
— Не убийство, государыня, а казнь бунтовщиков, оскорбивших твою корону… Ты только что говорила, что ненавидишь этих изменников. Я дам тебе средство удовлетворить эту ненависть… Из Рима к тебе явятся три человека, — ты пошлешь их вслед за армиями.
— Убийцы… — повторила Амаласунта, дрожа всем телом.
— Не убийцы, а палачи, государыня, — торжественно произнес Цетегус. — Я считал тебя тверже и логичней, дочь Теодорика… Скажи же мне, затруднилась бы ты подписать смертный приговор этим трем бунтовщикам?.. Нет — конечно… Что же тебя пугает слово, звук пустой… Эта женская слабость недостойна Амаласунты.
Королева гордо выпрямилась.
— Ты прав… Я исполню твой совет, Цетегус.
— В таком случае смертный приговор этим бунтовщикам подписан… Четвертого я беру на себя. Тотилла умрет от моей руки.
— Оставь Тотиллу, Цетегус. Я не хочу его смерти… Этот юноша был любимцем моего отца. Он честь и краса моего народа…
— Он должен умереть, — прошипел Цетегус. — Клянусь памятью великого Цезаря, я не прощу ему смерти Помпония и неудачи нашего плана. Если ты можешь забывать подобные оскорбления, то Цетегус Сезариус не прощает тем, кто осмеливается стать поперек его дороги…
С ужасом глядела Амаласунта на искаженное гневом и ненавистью лицо человека, которого привыкла считать своим лучшим другом и вернейшим слугой. В первый раз в душе ее шевельнулось подозрение, что этот вечно холодный римлянин не тот, кем она его считала, и что под его ледяной внешностью таятся вулканические страсти.
Но Цетегус не дал ей времени опомниться. Поспешно распростившись, он быстро скрылся в незаметную узкую дверь, ведущую в один из тех потайных коридоров, которыми изобиловал громадный дворец.
Амаласунта осталась одна…
С улицы до нее доносились радостные крики народа, торжествующего от ее унижения. Она и сама казалась себе униженной, разбитой и бессильной. В первый раз слезы навернулись на ее гордые и холодные глаза, не плакавшие даже в день смерти сына.
Страшное одиночество тяготило Амаласунту в этом огромном мрачном дворце. Она чувствовала себя всеми покинутой, точно пленник, позабытый в темнице. Опустившись на тронное кресло, Амаласунта закрыла лицо руками и горько беспомощно заплакала.
— Государыня… — проговорил тихий голос возле нее.
Один из молодых придворных, дежурящих в приемной королевы, стоял в дверях тронного зала.
— Что тебе надо?.. Что случилось? — спросила Амаласунта, поспешно закрывая лицо покрывалом. Никто не должен был видеть слез на ее гордых глазах.
Молодой римлянин, недавно взятый ко двору, почтительно опустился на колени перед испуганной королевой.
— Прости, государыня, если я не вовремя обеспокоил тебя… Но я думал… я предполагал…
— Говори, — милостиво перебила королева. — Что случилось?.. Ты хотел что-то сказать мне?
— Доложить, государыня… Только что прибыл посол из Византии. Он привез уведомление о перемене правления.
— Где?.. — вскрикнула Амаласунта.
В уме ее мелькнула мысль о том, что ее унижение уже стало достоянием молвы.
Молодой придворный с недоумением глядел на внезапно изменившееся лицо королевы.
— В Византии, государыня… — ответил он с удивлением. — Посол сообщил нам о смерти императора Юстина и о восшествии на престол его племянника Юстиниана. Посол отправлен уже новым императором, который поспешил прислать тебе, государыня, свой привет и предложение дружеских услуг.
Краска медленно возвращалась на лицо Амаласунты. Она подняла голову и произнесла громко и уверенно:
— Проведи посла в мою приемную.
Когда же придворный исчез за тяжелой занавесью, скрывавшей дверь во внутренние покои дворца, королева улыбнулась.
Она еще не одна… Не всеми забыта… Юстиниан предлагает ей дружеский союз. Это верней римских заговорщиков. Об этом стоит подумать…
XXI
Там, где туристы двадцатого века любуются развалинами «виллы мецената», в далекие времена владычества готов в Италии возвышался прекрасный дом, точно плащом, окутанный зеленым виноградом и бархатной листвой темного плюща, так же как и яркоцветными каприфолиями. Благоухающие розы доползали до второго этажа, цепляясь за тонкие мраморные колонны, поддерживающие крышу. В саду извивались усыпанные белоснежным песком дорожки, между великолепными пестрыми цветниками, сменяющимися величественными деревьями. А в обширном дворе, окруженном хозяйственными постройками, кипела жизнь и движение. При этом повсюду, в сараях и кладовых, в погребах и конюшнях, царили чистота и порядок, доказывающие присутствие не только хозяйского глаза, но и заботливой женской руки, не похожей на ленивые руки рабынь или италийских вольноотпущенниц.
Это прекрасное поместье вблизи Фезоле, с окружающими его полями, лесами и холмами, было подарено Теодориком графу Витихису. Здесь его семейство жило тихой, спокойной жизнью, вдали от шумного двора. В Равенне, где Витихис появлялся всегда один и откуда скромный германец возвращался при первой возможности всегда с новым наслаждением, ему было не по себе. Здесь придворный и военачальник Теодорика отдыхал от забот и трудов, забывая крупные политические неприятности и мелкие личные неудовольствия, без которых не обходится государственная деятельность и придворная жизнь, и от которых он так заботливо оберегал лучшую часть себя самого — свою жену.
В поместье графа Витихиса рабочий день близился к концу. В широко распахнутые ворота фермы один за другим, громыхая, въезжали возы, нагруженные душистым сеном или желтыми снопами пшеницы. Стадо мычало, теснясь у каменного водоема. Красивые сытые коровы весело встряхивали колокольчиками. Белые козлята прыгали вокруг матерей. Возвращающиеся с водопоя верховые кони ржали от удовольствия, обмахивая мокрыми хвостами блестящую шелковистую шерсть. Голуби перелетали с одной крыши на другую, а во всех углах громадного двора копошилась домашняя птица, с криком, гоготаньем, кудахтаньем и кряканьем…
