Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков
Лодка зашуршала тростником. Степка выскочил на землю, весло сунул Сычонку.
– А я до истобки, – говорит Степка.
Волхв молча глядит на него. Сычонок тоже.
– Дядя Арефа, господине, – вдруг почти торжественно произносит Чубарый. – То Василёк тебе пособить надоумил. Ён немко. То его желя велия[236]. Развяжи ему язык, дажь[237] речь. Ён жедает[238] той олафы.
И с этими словами Степка Чубарый оттолкнул лодку, повернулся и быстро пошел по берегу к стене и горе, на которой стояла его истобка.
Волхв некоторое время просто глядел на уходящего Степку Чубарого. И лодку медленно сносило.
– А однодеревку ты мне, Василёк, сюды пригони! – крикнул Чубарый, обернувшись на ходу. – Мне ея ишшо батька выдалбливал!..
Степка пошел дальше и напоследок возгласил:
– Тогда и посокотатим[239]!..
И заржал по своему обыкновению.
Сычонок пока не смел и шелохнуться. Но вот услышал плеск весла, быстро оглянулся – волхв греб, правил лодку дальше, вверх по Днепру, и тогда и он схватился за весло, пересел на нос и тоже начал грести, снова не чуя, то ль сон Леонтия, то ль блазнь в шалаше на берегу Гобзы после речей Страшко Ощеры.
Часть третья
В горах Арефинских
1
А и впрямь Сычонок спал, убаюканный покачиванием, тихим плеском и теплом, и очнулся от резкого крика птицы. Открыл глаза и сразу увидел ее – чайку, она пикировала в синем солнечном небе, как будто нацеливаясь на него, но в последний момент взмыла ввысь.
Сычонок встряхнул головой, сел, протирая глаза и озираясь. Он был в лодке, рядом лежало весло. А назади сидел и греб мужик с пегой длинной бородой и пегими длинными волосами, прядями лежавшими на плечах и груди, в рваной на груди серой рубахе, в таких же портах, с босыми, пораненными ногами. Надо же, а ночью волосы были аки снег али перья лебединые. Лицо его спокойное, со складками на щеках, брови пепельные и глаза такие же, крупный нос. Сычонок смотрел на него растерянно. Так волхв… оборотень… кудесник Арефинский он и есть?..
А солнце уже высоко, плывет золотым глазом синей рыбины, и чайки как плавники али крупные чешуины. Сычонок и не помнит, как заснул. Под утро изрядно озяб в тумане, которого кто-то щедро напустил, наполнил Днепр до края крутых обрывистых берегов. А потом уже где-то солнце взошло, и Хорт вдруг оскалился и сурово пропел своим как будто в берёсту дутым гласом три раза:
– Хо-о-рс!
– Хо-о-рс!
– Хо-о-рс!
И словно на его зов в густом тумане проступило золотое пятно, и свет теплый потек, аки коровье масло в молоко… Тут, видно, Сычонок и согрелся, и спекся. А волхв все греб, как будто и не ведал устали. И уже не было града и окрестных весей и в помине нигде, ни звуков его, ничего – остался Смоленск за тридевять земель. А вокруг стояли боры и дубравы, запахом сосен был напоен воздух. И лесные рябые и пестрые, черные, серые птицы, большие и малые, все перелетали с брега на брег, одни молча, как немко Сычонок, иные с криками. И в борах и дубравах птицы гомонили, щебетали, свистали, перезванивались, будто за крошечные колокольца некто сам же крошечный подергивал. Некоторые сосны и дубы к воде клонились, грозно нависая. На одном древе Сычонок рыжую белку заметил и в первое мгновенье помыслил, что то кот монастырский Кострик. Кострик! А лучше назвали бы Леонтием. Ведь они как две капли воды схожи.
Сычонок потер ладони, на коих уже пузатились кровушкой волдыри. Потрогал покусанные драные локти и щиколотки. Кровь запеклась на них, но то были и не раны, а лишь царапины. Собаки только входили в раж; ежели б Сычонок один там оказался, то и разорвали бы. Отчего смоленские псы так-то невзлюбили его? Али чуяли вержавский какой дух? Но гостей-то в Смоленске – ох-хо-хо…
Не желалось ему даже притрагиваться к веслу, а все ж взялся за отполированное древко под серым взглядом дядьки Арефа. Так-то его величал Степка Чубарый?
Жилистые загорелые длани волхва будто и не ведали устали совсем. Он загребал и с одного борта, и с другого. И за лодкой аж волны шли длинными налимьими усами.
Сычонок тоже принялся грести помаленьку, стараясь не касаться мозолями древка весла. Но скоро и плотнее ухватился, да те мозоли и полопались, кровью потекли, защипали. Сычонок тогда окунул обе руки в воду, дабы чуть остудить, утишить боль.
Хорт помалкивал.
Вдруг из-за поворота налетела стремительная, аки стрела, птица, вся радужная, оранжево-зелено-голубая, с черным копьем-клювом. Таких-то на Гобзе Сычонок не примечал еще. Он оглянулся на Хорта. Тот ничего не сказал, только кивнул. И не ведомо кому: то ли мальчику, то ли той птице радужной, коей и след простыл, то ли самому Днепру, и наславшему увертливую пичугу. Так мальчику и почудилось: что-то ведал Хорт про все, и оно ему раскрывалось. А мальчику – нет. Чужой был Днепр, совсем не подобен Гобзе. Ну, ежели только самую малость.
После боров и дубрав пошли по берегам вырубки, луга, пестреющие цветами. Скоро и весь на крутом холме показалась: серые избы, огороды, поля с зелеными всходами. По низине паслись коровы с овцами, дальше – лошади. Пахло цветами и травами.
С холма, наверное, лодку приметили, да никто к ним не вышел на берег. Лодка обогнула истоптанную коровами песчаную косу в свежих и засохших лепехах, и на песчаном лбу с ивой они увидели голых ребятишек, те прыгали в воду с разбега, вскрикивая и хохоча. Вот один из них заметил лодку и сразу сказал остальным. И все мигом примолкли и обернулись к лодке. Смотрели, смаргивая с ресниц капли воды, отрясая от песка руки, отгоняя слепней, уже входивших в силу.
Хорт загребал веслом. Сычонок старался от него не отставать.
Чуть подальше от ребят в траве возились две собаки, большая и малая, играли, покусывая друг друга, виляя хвостами. Вдруг маленькая кудлатая светлая собачонка тоже заметила лодку, сразу вскочила и залаяла, большой пес тут же вздыбил шерсть на загривке, поднял хвост и грубо подхватил лай.
– Гой еси[240], ребятки! – зычно молвил Хорт.
И те еще сильнее оробели.
– Али иначе и не бают путникам во Боровиках? Токмо гав и гав?
И тогда самый старший из ребят, с мокрыми русыми волосами, губастый, сказал:
– Гоясы[241]!
Тут и остальные негромко стали приветствовать лодочников. А собаки, лая, сбежали к самой воде, и маленькая даже в воду вошла.
Под взглядами ребят лодка шла дальше.
Тянулись обрывистые берега, в них темнели дыры ласточкиных гнезд, и сами ласточки ныряли туда и выныривали и носились во всех направлениях, остригая синий днепровский цветочный травный солнечный воздух, и будто потому и благоухал он вельми[242].
Вырубки были
