Олег Ермаков - Вариации

Олег Ермаков

Вариации

И томит меня тоскою...

1

Чем еще могла закончиться встреча с продубелым армейским майором, анархистом в недалеком прошлом?.. Действо разворачивалось стремительно. И с каждым часом убыстрялось. В конце концов все превратилось в один миг, и время и пространство (чья—то квартира с запакованной мебелью, чемоданами и узлами по углам) схлопнулись, — от этого хлопка Петр Виленкин и очнулся.

Он осознал свое «я», распростертое по кафелю.

Под потолком горел плафон.

Что—то белело поодаль. Виленкин напряг зрение. Сугроб. Он еще сильнее сфокусировал взгляд. Унитаз. Затем взгляд поблуждал по потолку, стенам. И вновь упал на «сугроб». Подле этого сооружения лежала рука на отлете. Рука уже все знала. А Виленкин еще нет. В это мгновение он почувствовал раздвоение личности. Ничего подобного с ним никогда не происходило. У него были крепкие нервы... Ну, впрочем, Петр Виленкин никогда и не пребывал в подобном состоянии. Он не любил крайностей.

Итак, он вдруг почувствовал, что рука все уже знает. Рука, отчужденно лежащая поодаль.

Усилие. Она все—таки подчинилась, он поднес ее к лицу и вгляделся. Он вглядывался с возрастающим омерзением. Рука была спелената, как младенец. Ее упаковали в бинты. Даже не в бинты, а в какие—то тряпки. Тут же он вспомнил треск разрываемой простыни. Какая—то женщина с ярко накрашенными губами, ногтями, «меццо—сопрано»— фуй, она пыталась что—то петь, чуть ли не арию... или какой—то роман—с. О, че—о—рт, его перекосило. Он осторожно положил руку и закрыл глаза.

И тут же все понял. Смысл случившегося дошел—таки до него. Рука принадлежала ему. Он еще раз посмотрел на этот безобразный кокон в ржавых разводах. И подумал, что теперь все кончено.

Некоторое время он пребывал в отрешенности.

И вдруг как бы снова раздался хлопок, и он зашевелился, встал на карачки, оперся здоровой рукой о ванну, собрался с духом и, как доисторическое животное в убыстренной съемке, поднялся на задние конечности, покачиваясь, безумно глядя прямо перед собой и видя прямо перед собой, на стене, изображение, чью—то мутную морду, всклокоченные волосики, расхристанный воротник, заплывшие глазки, бородку. Правой рукой он потянулся к крану, но тут же убедился, что это вправду лапа еще, увесистая, вроде медвежьей, с желтоватыми, слипшимися пальцами, а вот левая оказалась уже человечески верной рукой. Верная рука открутила вентиль. Хлынула вода. Горячая. Его чуть не стошнило. От запаха горячей воды, от нее разило распаренным железом, ржавчиной, хлоркой. Он открыл холодную воду и начал неловко умываться, в конце концов сунул голову прямо под струю, за шиворот потекло. Он распрямился, встряхнулся. И едва не потерял сознание. Все покачнулось и т.д. Но все—таки устоял, кое—как вытерся полотенцем, измазанным то ли кровью, то ли помадой. В ушах вновь зазвучало «меццо—сопрано» этой мадам, как бишь ее, в черных чулках, с высокой, гладкой... Он поморщился. С высокой, гладкой... Петр Виленкин посмотрел в зеркало. Лицо покрывала сеть полопавшихся сосудов. В глазах тоже мелкая красная сеточка. От натуги. Почему его бросили здесь? Он задумался. Но так и не смог найти объяснения. Оставалось только смириться с фактом: он ночевал здесь, на холодном кафеле. Был еще один факт. Рука в бинтах из простыни. В этом доме не нашлось настоящего бинта. Виленкин опустил голову, присел было на край ванны, но чуть не опрокинулся в нее и тут же встал. Здесь можно было убиться. И потерять пальцы. Он поднял руку и попытался, сделал усилие, — пальцы, кончики желтых слипшихся пальцев пошевелились... Но рука была потеряна. А голова еще цела. Не упускай нить рассуждений, сказал он себе. И не упустил, пришел к следующему умозаключению: отсюда надо уходить. Пока не разбилась, например, голова о различные выступы... О чугунную ванну.

Виленкин двинулся прочь. Он наткнулся на дверь. Дверь не поддавалась. Он попробовал, не открывается ли она в другую сторону. Нет. Ни в ту, ни в эту. Это его озадачило. Если дверь не открывается ни в ту, ни в эту сторону, значит, что—то препятствует этому? То есть кто—то, попросту говоря, запер его, как зверя, в клетке, — может, он дрался. Может, он кидался...

Но это было слишком неправдоподобно.

Фрагменты дружеской пирушки, быстро переросшей в оргию, всплывали в сознании. Но никаких драк, никакого битья посуды... Возможно, Виленкин плохо вспоминал. Он постарался вспоминать лучше. Но ничего не получалось.

Он снова предпринял попытку покинуть совмещенный санузел. Дверь держалась. Он налег плечом. Задвижка клацнула, по кафелю покатились шурупы. Оказывается, дверь была заперта изнутри кем—то. Виленкин машинально оглянулся. В ванной никого больше не было.

Путь освободился. И он шагнул за дверь, и попал в прихожую. Свет из туалета падал на вешалку: плащи с погонами, женская шляпка, малиновое пальто. Виленкин прислушался. Из темных глубин доносился храп. Квартира была похожа на казарму. Может быть, там даже стояли двухъярусные койки. Виленкин отыскал свое черное осеннее (и зимнее, весеннее) пальто (сшитое где—то в Подмосковье, но с парижской этикеткой). Он хотел сейчас же его надеть, но передумал и принялся копаться в фуражках; наконец из—под этих зеленых черепах ему посчастливилось извлечь свою кепку. Кепку он натянул на мокрые волосы. Теперь предстояло найти штиблеты. Виленкин нагнулся было над обувью, но тут же сообразил, что обут. Неясно было, обулся ли он только что или вообще не разувался здесь, как, по слухам, это принято в Европе. Но они, кажется, не в Европе, а здесь, в родимой Гренландии, то есть в Гиперборее. У Виленкина закружилась голова, и он задержался перед открытой дверью, примеряясь, успеет ли шагнуть, встать на колени, схватиться за бачок... Но прошло. Тогда он подобрался к входной двери. Замок нельзя было хорошенько увидеть. Виленкин догадался, что сам заслоняет свет из туалета, развернулся. Свет упал на дверь, но замок остался в тени. Виленкин оглянулся, пошарил рукой по стене, нащупал выключатель, — но остановился. Не стоит. Надо уйти тихо.

Долго возился с замком. Наконец пальцы справились, и замок, щелкнув, выпустил Петра Виленкина на волю, под мышкой он нес черное пальто.

На улице никого не было, ни души. Дома задумчиво и, пожалуй, печально чернели окнами. Виленкин задрал голову, поискал окна квартиры, которую только что покинул. Дом едва не обрушился на него.

Виленкин взмахнул свободной рукой, опираясь о воздух. Оперся и устоял. И дом тоже. Виленкин поразмышлял немного, уставясь себе под ноги. И пришел к выводу, что первым делом ему необходимо надеть пальто. Следующие десять—пятнадцать минут он надевал пальто. Наконец правая рука пролезла в туннель. Кое—как он застегнулся.

Было сыро. Пахло кисло осенней листвой. И еще чем—то. Он покосился. Железные мусорные баки стояли переполненные. То ли мусоросборщики не работают, то ли просто не успевают убирать. Виленкин задержал дыхание, побыстрее прошел это место, миновал двор и свернул на прямую длинную улицу в шеренгах тополей. И задышал взасос. Кстати, совсем недавно по радио передавали рекомендации английского доктора. Как бороться с похмельем. Дышите глубже. Зачумленной крови позарез нужен кислород. Дышите глубже. Почему именно английского. Какая разница. Французы больше пьют. Ну, не более, чем у нас, в Гиперборее.

Что же теперь делать. Узнать время. Но часы — он носил их на правой — были погребены в бинтах. Они покоились там где—то глубоко-о-о... Неслышно тикали, секундная стрелка смывала кровь.

Голова, мокрая под кепкой, — трещала. Изнутри какие—то горные мастера, или скульпторы, или хирурги долбили зубилами. И вся вселенная подступала к горлу. Хотя блевать уже было нечем.

Медленно рассветало, на улицах появлялись прохожие. Любители утренних пробежек, владельцы разнокалиберных собак, рабочие, спешащие на заводы и фабрики, — счастливчики, еще имеющие работу, дворники; проезжали машины, хлебные фургоны, загрохотал первый трамвай. Осенние рассветы тягучи.

Чернели стволы лип.

Петр Виленкин чувствовал себя загнанной собакой. Добропорядочные прохожие искоса, с пониманием глядели на него. Боец ночного фронта возвращается... Но видно было, что не спешит вернуться.

Да, Петр Виленкин не торопился. Он бесцельно шел, стараясь не шататься, приостанавливался возле телефонов, — шел дальше. Воображая утро Леночки. Скоро она проснется. Или уже проснулась. Ходит, спотыкаясь и позевывая, по обширной квартире, маленькая, светловолосая, теплая. Небольшие теплые груди. Светлые родинки. Д. М. еще спит. Она ложится поздно, досмотрев телевизор до победного «пи—пи—пи». Благо, стены квартиры добротные, старопрежние, им с Леночкой в спальне не слышно. Профессорская квартира. Самого профессора в живых уже нет. После него осталась громадная библиотека, картины, античные бюсты, вся большая квартира в старом, сталинском доме с колоннами, населенном бывшими аппаратчиками и их потомками. Теперь там сподобился жить—быть Петр Виленкин.