Юзеф Крашевский - Комедианты
Дом моего отца был открыт большому свету; начались балы, визиты, удовольствия, и толпа гостей нахлынула, удивляясь богатству, роскоши и любезности банкира. Множество поклонников окружало меня. Сначала меня занимала противоположность этого шумного света с тихим пансионом, из которого я недавно вышла; но никого не отличала я в толпе, ко всем я была одинаково равнодушна, все они походили один на другого. Из старого, бедного Дворянства, которое более всего хотел отец видеть у себя, никто не бывал у нас; за то офицеров и молодых чиновников появилось У нас множество. Напрасно хлопотал отец о гербовых гостях, никто из них не переступал нашего порога; они бывали в конторе, но в гостиную не заглядывали.
Я веселилась, веселилась, не зная, что только у порога жизни суждено мне испытать немного сладкого сумасбродства, которое придется потом оплакивать страданиями выше человеческих сил. Посреди толпы гостей явился в нашем доме молодой человек, твой отец, бедное дитя, мой дорогой Генрих, и скоро, хоть и не отличался ни чином, ни положением в свете, ни состоянием, привлек к себе и глаза мои, и сердце. На его благородном лице, вместе с мужеством воина, рисовалось ничем не изгладимое страдание дитяти, лишенного материнской груди. В глазах его вечно были слезы, даже в улыбке было что-то печальное; а слова его резко отличались от пустой болтовни товарищей: они были серьезны и отзывались какой-то грустью. Но к чему эти воспоминания, зачем снова раздирать сердце! Генрих полюбил меня и, прежде чем он догадался, я также полюбила его и поклялась принадлежать ему или не принадлежать никому. Я знала, что отец не легко согласится на наш брак, хоть за Генриха стояли его храбрость, заслуги и раны при защите Франции, но без протекции и искательства он немного мог выиграть в свете. Глаза отца уже останавливались было на генерале Ле…, который дослужился до этого чина из простолюдинов. Генрих был только капитан, и для дочери банкира, за которой назначались миллионы, такая партия была слишком скромна. Отец едва знал его по имени и, может быть, не знал даже в лицо. Полк, в котором служил Генрих, постоянно стоял в Париже; отношения наши с каждым днем становились короче; мы видались в церкви, в доме отца, в чужих домах; скоро мы сблизились и наконец сказали друг другу, что никакая сила не разлучит нас. Я поклялась быть его женой; он говорил мне, что надеется возвратиться на родину и получить принадлежащее ему поместье. Как избалованное отцом дитя, я и не думала, чтобы он мог в чем-нибудь противоречить мне, и однажды призналась ему во всем. Он слушал меня бледный, испуганный, рассерженный и удивленный; едва окончила я, он позвонил и велел позвать мою компаньонку, объявляя мне, что больше я не буду видеться с Генрихом. Я не привыкла к приказаниям, гордость возмутилась во мне, и я. смело отвечала, что не послушаюсь. Я не знала еще отца…
Взбешенный, вскочил он, разбил какую-то дорогую статуэтку, которая подвернулась ему под руку, и крикнул:
— Знаешь ли, что ты говоришь! Я раздавлю и разобью тебя, как эту статуэтку… Я не понимаю непослушания и противоречия — как хочу, так и должно быть; для детей — я отец, для своевольных и упрямых сумею быть тираном!
Более раздраженная, чем испуганная этой выходкой, я вышла из комнаты, объявляя, что меня запугать трудно.
В тот же день, несмотря на бдительность окружающих меня, я дала знать обо всем Генриху, запретила ему показываться к нам, просила его приготовить все к венчанию и поклялась убежать для него из родительского дома. Я не сомневалась, что со временем отца можно будет упросить, а покровитель Генриха, император, уговорит его признать наш союз.
Как задумала я и желала, так и сделалось: ночью я покинула кров, куда не суждено было уже мне вернуться когда-нибудь; подговоренный священник обвенчал нас, товарищи по оружию помогли Генриху устранить все препятствия, и я, задумчивая, но счастливая, очутилась из дворца в бедной, хоть и прибранной к моему приезду, квартирке военного. Что делалось в нашем доме — не знаю; но буря, конечно, была ужасна: всю прислугу выгнали, компаньонку отправили в провинцию; а на другой день я получила письмо от отца с проклятием и отречением… Мне привезли несколько моих вещей, и посланный сказал мне, чтобы я не смела более показываться домой. Напрасно старались мы через посредство некоторых значительных лиц, имеющих влияние на отца, упросить его, ничто не помогало. Генрих обратился к самому императору; Наполеон приказал позвать к себе банкира, и тот отвечал ему покорно, но решительно:
— Государь, общество держится послушанием; семейство — основание государства; вы, государь, требуете, чтобы вас слушались подданные, я хочу послушания от моих детей. Дерзкой дочери, которая сама отреклась от меня, я не признаю своим дитятею.
Приятели наши устроили мне потом свидание с отцом; но он безжалостно оттолкнул меня и объявил, что, кроме незначительной доли, какая следовала мне из имения матери и которая тотчас же и была мне выплачена, я не получу после него ничего.
Генрих еще утешал меня надеждой; но я увидела наконец, что напрасно было бы заблуждаться долее. Наступала война, и я в плохеньком домишке в Париже осталась одна-одинешенька, дрожа каждую минуту, чтобы война не вырвала последнего моего богатства: покровителя моего и мужа.
В то время, как Генрих был в Испании, отец умер, но и в самую минуту кончины не хотел видеть меня и совершенно лишил меня наследства; брат остался малолетним, под опекой чужих, исполняющих в точности волю покойного. Большую часть времени я провела в Париже, одна, с моими слезами. Несчастия, о каких я не имела понятия, только теперь начались.
На радость и горе послал мне Бог тебя, дитя мое; но когда ты явился на свет, отца твоего посылали из Испании на новую войну; с полками Наполеона он полетел в другую сторону, на север.
Часть, доставшаяся мне в наследство от матери, значительно уменьшилась и едва поддерживала меня; между тем Генрих оставался все еще только капитаном. Когда другим давали высшие чины, он шел за них в убийственный огонь, получал раны, лежал и стонал в лазаретах, едва вылечившись, возвращался на битву, обольщаемый обещаниями, мучимый мыслью, что свою тяжелую судьбу связал с моею, и не мог возвыситься, не мог ничем вознаградить потерь… Я не хотела ничего, лишь бы быть с ним вместе, делить его положение, утешать его, уверять, что бедность не пугает меня; бесконечная война разлучила нас.
Благодаря тебе, дитя мое, у твоей колыбельки научилась я молиться! Одна, покинутая, я ждала только писем, известий, возвращения победителей. Генрих был там, на своей родине, он должен был уведомить меня, как примут его родные; но со времени перехода через Неман я не получала уже от него писем, и, Бог знает, как искажаемые бюллетени великой армии пугали меня страшно. Список Малле, потом возвращение императора без войск, без этих тысяч, похороненных под снегами, отняли у меня всякую надежду и вскружили мою бедную голову. От Генриха не было ни слова: одни говорили, что он погиб под Москвой, другие, что при переправе через Березину.
Я не верила еще этому страшному несчастью; бегала к императору, к генералам: все, объятые уже каким-то паническим страхом перед падением императорской власти, отталкивали меня. Наконец я узнала достоверно о кончине его: товарищ Генриха вручил мне обрызганное кровью письмо… Из этого письма, которое оставляю тебе, ты узнаешь причины, побудившие меня отправиться в вашу негостеприимную, холодную сторону! Генрих поручал меня брату, отдавал родным сына и жену, заклиная их всем, что было самого святого, покровительствовать сиротам.
Когда все средства к жизни в Париже были истощены мною, когда исчез последний остаток запаса, когда, наконец, в общей суматохе мне отказали и в пенсии, нужно было идти на чужую сторону, на другой конец света, искать новых родных и покровительства.
О, никогда, никогда не забуду я минуты, когда я, в трауре, с тобой, дитя мое, равнодушно оставила мой родной город в сопровождении солдата вашего края, который, возвращаясь из-за ран домой, предложил мне себя в защитники и проводники. Соединили мы вместе наши две бедности и потихоньку пустились в длинный нищенский путь, который был мне искуплением всех наслаждений моей молодости. Скоро истощился наш дорожный запас; пришлось прибегнуть к состраданию людей, просить хлеба и так, от двери до двери, пройти много городов, много различных стран, к далеко, далеко лежащему от нас северу! На половине дороги товарищ мой заболел; десять дней ухаживала я за ним, но Богу угодно было отнять у меня и эту последнюю подпору: бедный солдатик умер в дрянном деревенском сараишке на немецкой земле.
Надежда достичь цели путешествия, отдать тебя на руки дяде и устроить твою судьбу вела меня дальше одну; и единому только Богу известно, сколько поношений, сраму, обмана и страшного унижения вытерпела я в этой дороге, которая, казалось мне, длилась века.
