Константин Шильдкрет - Гораздо тихий государь
— Жажду подвигов христианских, отец, а за что приняться — в толк не возьму.
Поп одобрительно покачал головой.
— Похвально, чадо мое, гораздо похвально.
И с едва скрытым презрением оглядел жалкую фигуру постельничего. «В колпак бы тебя обрядить, чтоб малых чад потешал, вон оно тебе дело какое под стать», — подумал он, а вслух с чувством произнес:
— А хочешь великое добро сотворити, внеси лепту свою на храм сей и да почиет на тебе благодать дара духа свята.
Ртищев, ожидавший дельного совета, раздраженно поморщился.
— У тебя, отец, токмо и глаголов, что о лепте на храм сей да о нуждах своих. Ты бы хоть единожды иному деянию вразумил.
Но, тотчас же раскаявшись, виновато уставился на образа:
— Прости, Христа ради, лютость мою… Ныне же внесу тебе свою лепту, токмо вразуми на подвиг.
Поп обещал подумать и дать к вечерне ответ.
Федор, томимый жаждой сделать что-либо такое, что было бы угодно Богу и пришлось бы по нраву Марфе, затрусил на своем скакунке по улицам. Несмотря на праздничный день, улицы были почти пусты. Лишь изредка попадались дозорные да, обдавая пылью, с треском и грохотом проносилась одинокая колымага.
Постельничий свернул к окраине. Порасспросив у приказных о жителях, он решил наиболее нуждающихся одарить богатой казной. Мысль показалась ему удачной. Он приободрился и повеселел.
— Всех одарю… Достойных и недостойных!
Однако чем ближе подъезжал он к заставе, тем неприятней скреблось в груди чувство какой-то странной неудовлетворенности. «Ну, пожалуешь их казной, а на долго ли умилишь тем их жизнь? — думал он. — Токмо и радости, что напьются с гладу и в сугубые грехи ввергнут души свои…» Вдруг он остановил коня и шлепнул себя ладонью по лбу.
— Эвона!.. Погоди!..
И в страшном возбуждении поскакал домой.
— Надумал я, Марфинька! — воскликнул он, повисая на шее у жены. — Грядет час, в кой ни единого на Москве не застанется хмельного человечишка!
Марфа высвободилась из объятий мужа и показала ему рукой на лавку.
— Садись, а там и потолкуем.
* * *Вскоре, испросив разрешения у государя, постельничий занялся постройкой огромного приюта для пьяниц. Он так увлекся своей новой затеей, что почти не бывал дома и совсем позабыл о существовании Андреевского монастыря.
Марфа, предоставленная самой себе, с первых же дней заскучала. Ей нечем было заполнить свои дни, и они проходили, один за другим, долгие и безрадостные. Федор возвращался с работы ночью и заставал Марфу уже в постели. Наклонившись к жене, он с отеческой заботливостью и нежностью глядел на похудевшее лицо ее, не смея громко вздохнуть, чтобы не потревожить ее тихого сна. Но Марфа не спала, чувствовала на себе взгляд мужа. Ей становилось жалко его, хотелось привлечь его к себе, поделиться с ним своей тоской, и она готова была протянуть к нему руки, мягко-мягко окликнуть его — но еще плотней закрывала глаза и гадливо кривила губы…
Осенив крестом жену, Федор бочком уходил к себе, и помолясь, укладывался в постель. Поутру, едва потрапезовав, он садился на своего скакунка и мчался к месту постройки.
Быстро, точно из-под земли, выросли затейливые хоромы. Ртищев не жалел казны на украшение и внутреннее убранство приюта. Все терема были расписаны нарочно приглашенными для этого иноземными мастерами. В трапезной на стенах был изображен ад, в котором на раскаленных углях извивались в страшных корчах грешники, имевшие в земной жизни пристрастие к вину, а на подволоке, у престола Господня, ликовали, предаваясь обжорству и пьянству, трезвенники и постники.
В день открытия приюта сонм духовенства служил торжественное молебствование со здравицей «великому заступнику человеков противу козней лукавого, рабу Божию Феодору». Вся московская знать собралась в приют. Федор восседал в высоком кресле и, сложив руки на животе, застенчиво выслушивал поздравления.
Гости пировали и бражничали до поздней ночи. Отяжелевшие от обильных возлияний, попы неустанно перед каждой чарою хрипели хозяину многая лета, лезли к нему лобызаться. Ртищев, полный сознания своего величия, важно оттопыривал губы и почти все время молчал.
— Пейте, кушайте на добро здоровье! — изредка, как заученный урок, повторял он.
Толпы людей загромоздили улицу, примыкавшую к приюту, давили друг друга, вступали в бой за лучшее место. Каждому хотелось хоть одним глазком взглянуть на ломившиеся от яств столы.
— Эк бы в хоромины допустили! — то и дело вслух мечтали людишки, залепившие окна трапезной. — Токмо бы погладить того пирожка да бражки нюхнуть!
Им отвечал бесшабашный смех забулдыг.
— Дурехи! Нешто не для вас хоромы поставлены?
Задирая головы, забулдыжные люди, бродяги бездомные, торжественно, в тысячный раз, повторяли:
— При-ют для пьяниц… Так и прописано; для, дескать, пьяниц!
Наконец пир окончился. Дремавшие в сенях холопы, услышав оклик дворецких, ринулись в трапезную и понесли к колымагам перепившихся до бесчувствия господарей и попов.
* * *Ртищев завел дружину, которая с утра до ночи расхаживала по Москве, подбирая пьяных.
Приют был всегда переполнен. Каждый, кому нечего было есть или становилось невмоготу жить без крова, подбирался поближе к усадьбе постельничего и, прикинувшись пьяным, валялся наземь, оглашая воздух площадной бранью и разбойными песнями.
— Боже мой, Боже мой… Потеряли людишки человеческий образ, — заламывал Федор руки в истинной скорби и слезливо глядел на безучастную жену. — Нешто пойти?
И, не дождавшись ответа, спешил на улицу.
Остановившись над «спасаемым», он тут же, на глазах огромной толпы зевак, принимался читать заговор против запоя.
— Слышишь ли, диавол? Слышишь ли, змий зеленый? — восклицал он, обегая трижды вокруг «пьяного».
— Слышу, — следовал обыкновенно ответ, сопровождаемый отвратительными ругательствами.
Федор срывал с себя шапку и чертил над лицом мужика таинственные знаки.
— Ты, небо, слышишь, ты, небо, видишь, что хочу я сотворити над телом раба… — Он подталкивал ногой отчитываемого и кричал: — Имя?
Кто-либо из дружинников или толпы называл первое приходившее на ум имя. Тогда Ртищев продолжал:
— Тело Маерено, печень тезе. Звезды вы ясные, сойдите в чашу брачную, а в моей чаше вода от загарного студенца.
Двое дружинников прыгали на живот «пьяного» и, жестоко колотя себя в грудь, подхватывали рыкающими голосами:
— Месяц ты красный, сойди в мою клеть, а в моей клети ни дна, ни покрышки! Солнышко ты привольное, взойди на мой двор, а на моем дворе ни людей, ни зверей!
Ртищев взмахивал рукой, и вся толпа тянула проникновенно за ним:
— Звезды, уймите раба от вина; месяц, отврати раба от вина; солнышко, усмири раба от вина.
После короткого молчания постельничий поднимал высоко руку и властно изрекал, изгоняя зеленого змия:
— Слово мое крепко. Аминь.
Дружинники уносили «спасенного» в приют, разделенный, по совету приходского попа, на три части: для хмельных, протрезвившихся и исправившихся.
Ровно в полдень, Федор, строгий и полный сознания важности творимого дела, являлся в приют. За ним, навьюченный книгами из священного писания, выкидывая ногами кренделя и строя уморительные рожи, двигался приютский староста, исцеленный по убеждению постельничего от «пагубного пристрастия к зеленому змию».
— Смердит! — брезгливо дергал носом постельничий.
Староста бросал книги на стол и, растворив окно, злобно плевался.
— Ироды не нашего Бога! Колико раз наказывал я вам подпущать благодетелю нашему вольного духу.
Ртищев восхищенно взглядывал на старосту и садился за стол.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
— Аминь! — отвечали «протрезвившиеся».
Начинался урок.
Староста стоял на коленях, лицом к слушателям, и, колотясь время от времени об пол лбом, пришептывал:
— Во!.. Вот так премудрости… А и да нашинские, православные!
Наконец, перекрестившись в последний раз, Ртищев закрывал книгу и бессильно запрокидывал голову.
— Прониклись ли, люди?
— Прониклись!
Староста, зайдя за спину господаря, подмигивал кому-либо из товарищей. Лица призреваемых заметно оживлялись. К столу подползал посол.
— Благодетель, — произносил он с расстановкою, — дозволь ударить челом.
— Восстань, сиротина, ибо токмо пред Господом вместно на коленях стоять человекам, — отвечал Ртищев.
Челобитчик всхлипывал и протягивал к нему руки.
— Не восстану, покель не смилуешься над нами!
— А коли Божье дело, уважу, — милостиво изрекал постельничий.
Призреваемые срывались с мест, точно подхваченные ураганом.
— Неужли ж не Божье, коли без похмелья не миновать помереть нам без малого!
