Луи Мари Энн Куперус - Ксеркс
Глава 7
Уснув, Главкон увидел себя в Афинах. Как обычно, он шёл от находившейся в прохладной Академии борцовской площадки по улицам одного из пригородов, Керамика, квартала гончаров. И как только он миновал могилу Солона, на пути его вдруг оказалась женщина, поглядевшая на него. Ростом она превышала отведённую смертным меру и была наделена столь же божественной красотою, суровой и строгой. Взгляд серых глаз её пронзил сердце Главкона. Над правой рукой сей девы играла крылатая Ника-победа, на плече восседала сова, у ног извивалась змея, символ мудрости, а левой рукой она сжимала эгиду, лохматую козлиную шкуру, окаймлённую змеями, знаком Зевсовых молний. Главкон сразу понял, что перед ним Афина Паллада, хранительница города, и молитвенно воздел руки к богине. Однако дева смотрела на него с гневом. В глазах её полыхало пламя. И чем больше молил богиню Главкон, тем меньше милости было в её глазах. «Горе мне, — затрепетал он. — Я прогневил грозную Афину». Вдруг внешность женщины переменилась. Исчезли эгида, змей, крылатая победа, и Главкон увидел перед собой Гермиону, прекрасную, как в тот день, когда она встречала его в Элевсине, но тем не менее скорбную, как в Колоне.
Она скользнула по воздуху прочь от него. Так, должно быть, Одиссей следовал за тенью своей матери в сумрачной стране теней.
…УвлечённыйСердцем, обнять захотел я отшедшую матери душу;Три раза руки свои к ней, любовью стремимый, простёр я,Три раза между руками моими она проскользнулаТенью или сонной мечтой, из меня вырывая стенанье.
Он преследовал её, а она отлетала. Лицо Гермионы было полно скорби. И тут она заговорила:
— Я верила в твою невиновность, хотя все Афины называют тебя изменником. Я верна тебе, хотя всё восстаёт против меня. Так-то ты хранишь супружеские обеты? Ты теперь любишь другую, целуешь её, обнимаешь? Как теперь докажешь ты свою преданность Афинам, как сумеешь вернуться?
— Гермиона! — вскричал Главкон уже не во сне, а наяву. Снаружи шатра перекликались часовые, сменявшиеся перед рассветом.
Главкон вдруг понял, как именно надо поступить. Сон лишь придал форму тому, что и так созревало в голове его. Он должен немедленно отправиться к греческому лагерю и предупредить Леонида. Пусть спартанец не поверит ему, это не важно; главное, что он исполнит свой долг. Если же Леонид зарубит его на месте, не беда: лучше умереть, чем жить с нечистой совестью. Он вдруг осознал с непререкаемой ясностью, словно бы услышал об этом от вестницы Зевса, Ириды, что Гермиона никогда не считала его виновным, что она во всём хранила верность ему.
В голове Главкона воцарился покой. Он поднялся, набросил на плечи плащ, препоясался коротким мечом. Раб-нубиец, подаренный Главкону Мардонием в качестве слуги, проснулся на своём коврике и с удивлением спросил:
— Куда собрался, господин мой?
Главкон ответил, что должен выйти на поле битвы ещё до рассвета, и велел слуге оставаться в шатре. Однако ему всё же не удалось осуществить свой замысел беспрепятственно. Едва он вышел из шатра — под усыпанный крупными звёздами небосклон, лишь чуть просветлевший там, где небо касалось моря, — из соседнего павильона появились две фигуры. Это были Артозостра и Роксана. Главкон застыл на месте.
— Ты рано поднялся сегодня, милый Прексасп, — проговорила Роксана, откинув с лица вуаль, и Главкон даже при свете звёзд заметил, какой тревогой были полны глаза её. — Неужели сражение так манит тебя, что не даёт спать?
— Битва начнётся рано, моя госпожа, — в рассеянности ответил Главкон.
Заново осознав свой долг, он как-то не подумал о том, что придётся проститься с этими людьми и отныне считать их врагами. Он погрузился в безмолвные терзания, и тут Роксана подошла к нему и положила на плечо свою руку.
— Твои греки сопротивляются отчаянно, — сказала она. — Нам, женщинам, битва страшней, чем мужчинам. Вам радость сражения, а нам ожидание, печальные вести и скорби, поэтому мы с Артозострой так и не сумели уснуть и просто сидели вдвоём. Ты, конечно, будешь возле Мардония, моего брата. Охраняй его от всех бед. Загнанный в угол Леонид будет свиреп. Что это?
Роксана заметила, что на Главконе нет панциря.
— Не собрался ли ты сегодня искать смерти, выйдя на поле без доспехов? — простонала она.
— Мне он не понадобится, — ответил Главкон и, не осознавая, что делает, протянул вперёд руку, как бы отстраняя египтянку со своего пути.
Роксана в недоумении вздрогнула, но Артозостра крепко взяла его за руку.
— Что с тобой, Прексасп? Почему ты такой? Ты ведёшь себя странно!
Главкон вырвался из её рук.
— Не зови меня Прексаспом! — воскликнул он уже не на персидском языке, а по-гречески. — Я — Главкон. Главкон Афинянин… Главконом я жил, Главконом умру. Ни один муж — как бы ни желал он того — не в силах отречься от родившей его земли. Мне снился сон, я был персом, но прогнулся и вновь сделался греком. Поэтому забудьте меня. Я ухожу к своим.
— Прексасп, любимый… — Охваченная страхом Роксана припала к Главкону, а Артозостра вновь схватила его за руку. — Только вчера ты обнимал меня. Только вчера целовал. Разве мы не будем счастливы с тобой? Что это ты говоришь мне?
Главкон замер на миг, потом, набравшись решимости, освободился от рук обеих женщин.
— Забудь моё имя, — сказал он Роксане. — И прости: я понимаю, какое горе причиняю тебе своим поступком. Но я возвращаюсь к своим. А вы оставайтесь со своим народом. Место моё возле Леонида… чтобы спасти его, а скорее всего, для того, чтобы погибнуть с ним! Прощай.
И он направился прочь. Роксана медленно осела на землю. Артозостра принялась звать конюхов и евнухов, должно быть, для того, чтобы послать их в погоню. Главкон лишь раз обернулся назад. Афинянин знал ночной пароль, и караулы беспрепятственно пропускали его. Скоро он оказался у передовых караулов, среди полков нисейских и вавилонских, которые сейчас почивали при оружии, готовые подняться во внезапной атаке, как только шум в лагере эллинов известит их о том, что Гидарн завершил свой обход. Заря, «младая с перстами пурпурными Эос», уже занималась над окутанной туманами вершиной горы Телефрий, поднимавшейся над Эвбеей на той стороне пролива, когда Главкон добрался до последнего дозора. Ночная стража отсалютовала ему копьями, приняв за знатного военачальника, перед сражением вышедшего на разведку. Теперь Главкон оказался уже на поле вчерашней битвы. Под ноги ему то и дело попадались раскроенные щиты, расщеплённые древки копий и предметы более жуткие, мягкие и податливые под ногою, — тела убитых, дожидавшихся прилёта ворон. Становилось светлее, а Главкон всё шёл вперёд по узкой и скорбной дороге между горой и болотом. И вот наконец его окликнули не по-персидски, а на самом настоящем дорийском наречии:
— Стой! Кто идёт?
Подняв вверх безоружную правую руку, Главкон осторожно шагнул вперёд. К нему приблизились двое мужей в крепких панцирях, наставившие копья в грудь атлета:
— Кто ты?
— Друг. Эллин. Разве вы не слышите по моей речи? Проведите меня к Леониду. Я пришёл к царю с важной вестью.
— Эвге! Слушай, друг, как ты себя называешь, полководца нельзя будить ради каждого перебежчика. Мы позовём декарха.
Заслышав шум, десятиначальник, командовавший греческим дозором, подошёл к ним. Этот спартанец оказался более смышлёным, чем большинство его соотечественников, и сразу поверил тому, что у Главкона может быть важное дело к Леониду.
— Ты афинянин? — удивился декарх.
— Афинянин, — согласился Главкон.
— Проклятый! А я-то полагал, что среди афинян нет сторонников персов. Что занесло тебя в стан персов? И видел ли там своих соотечественников, кроме сыновей Гиппия?
— Их там немного, — ответил беглец, не желая выкладывать истину.
— Что ж, афинянин, идём к Леониду, расскажешь ему своё дело. Но хорошего приёма не жди. После измены вашего красавчика Главкона царь не склонен проявлять сочувствие даже к раскаявшимся предателям.
Двое гоплитов повели перебежчика к стене, укрывавшей за собой воинский стан, много меньший персидского и уступавший ему в роскоши, однако содержавшийся в строгом военном порядке. Эллины уже просыпались, одни ели из шлемов холодные отварные бобы, другие облачались в помятые бронзовые панцири и поножи. Все смотрели на проходившего мимо Главкона.
— К царю ведут перебежчика, — раздавался шепоток, и вокруг Главкона даже собралась горстка любопытных, когда провожатые его остановились у бурой палатки, лишь немного большей по размеру, чем остальные.
У входа в неё на походном сундуке сидел человек, деловито хлебавший железной ложкой «чёрную похлёбку» из большого котла. Наступивший рассвет позволил Главкону заметить, что плащ на плечах этого мужа укрывает под собой вороной панцирь, а шлем, оставленный на земле неподалёку, увенчан золотым венком.
