Анн Бренон - Нераскаявшаяся

Гильельма все пыталась справиться со своими чувствами, а потом все же спросила звонким голосом:

— А я? Что я могу для этого сделать?

Бернат глянул на нее, прищурившись, и весело улыбнулся:

— Ну, ты покамест займись нами, хотя бы мной и моим братом, как добрая хозяйка и управительница, в чем у меня нет сомнений!

Гийом Белибаст поспешил громко выразить согласие, а Пейре Маури рассмеялся. Но потом Бернат добавил уже более серьезным тоном:

— Добрый человек Фелип кое–что сказал мне об этом, на прошлой неделе, в Ларок д’Ольме. Этот дом должен стать для Церкви особым местом, местом собраний и встреч, перевалочным пунктом для всех миссий, где верующие из разных городов и деревень смогут общаться с добрыми людьми. Я уверен, что ты сможешь организовать и управляться со всем этим. У женщин такое получается намного лучше…Кроме того, твое присутствие поможет придать этому дому респектабельный вид, чтобы мы могли избежать всех возможных подозрений. Ведь все мы трое — чужаки в этой земле. Гийом и я — из Разес, а ты — из Сабартес, и как только здешние люди слышат наш акцент, они сразу же начинают нас подозревать. Поэтому крайне необходимо, чтобы нас воспринимали здесь как обычную, добропорядочную семью, которая переехала сюда по простым причинам материального характера. Все должны видеть, что мы не придерживаемся постов, что мы живем как супруги и едим мясо. — Бернат замолчал, колеблясь, и снова искренне улыбнулся. — Гильельма, я думаю, ты не станешь возражать, если все по–настоящему будут считать тебя моей женой? — потом он добавил каким–то глухим голосом, с трудом подбирая слова. — Ты ведь не забыла о нашем соглашении, которое мы заключили перед добрым человеком в Ларок д’Ольме, что мы станем мужем и женой, и будем жить вместе, исповедуя нашу добрую веру, как это принято у добрых верующих? Люди в этом городе не знают, что нас поженил не священник, но ведь для нас это не имеет никакого значения…

— Не беспокойся, Бернат, — быстро ответила Гильельма, а на ее щеках проступил румянец. — Я уже сама сказала той старой женщине, у которой мы жили… что я пришла сюда, чтобы воссоединиться со своим мужем…

Бернат снова перешел на шутливый тон:

— И я поручаю тебе каждую среду и каждое воскресенье покупать в городе хороший кусок мяса, и так, чтобы все это видели! Чтобы никто не догадался об особом режиме питания твоего деверя или нашего «кузена» Фелипа, и тем более, других наших друзей, которые будут к нам приходить… И еще, чтобы уже все было в полном порядке, мы должны освободиться от этого ужасного имени Белибастов! Благодаря этому имени нас и так уже знают во всем Разес. Вы прекрасно знаете, что Монсеньор Жоффре д’Абли передал всю информацию относительно нашей семьи своим коллегам в Тулузе и Альби, и если он получит от них сигнал, то не упустит возможности продолжить свое великое дело — охоту на братьев Белибастов из Кубьер, беглецов из–за ереси, не явившихся в суд и бунтовщиков.

— Для всех жителей Рабастен и прочих людей, кто нас не знает, — добавил его брат Гийом с лукавой усмешкой, — мы оба теперь — Бернат и Гийом Видали. Не забудь, Гильельма! Да и для тебя самой будет лучше, если тебя будут называть женой Видаля, а не дочерью Маури, супругой Пикьера…

Гильельма недовольно поджала губы, даже и не собираясь улыбаться этой глупой шутке… Но вот Пейре поднялся из–за стола, закинул шляпу за спину, вскинул котомку на плечо и взял посох. Уже давно миновал полдень, ему пора было идти.

— Мне нужно очень быстро возвращаться, — сказал он. — Сегодня вечером я, быть может, доберусь до Лавора, а может, и еще дальше. Я очень надеюсь, что Бертомью Буррель не наймет вместо меня кого–нибудь другого. Должен сказать, что со времени моего ухода из Акса еще до праздника святых Сирисы и Юлитты, прошло уже десять или двенадцать дней. Мне понадобится теперь четыре дня, чтобы вернуться, пройти через Монтайю и забрать моих баранов. Потом добраться до горы д’Астон, на Пик де Руль… Мне бы не хотелось потерять место. Я же теперь старший пастух. Я должен готовиться идти на зимние пастбища в диоцез Таррагоны после осенних ярмарок. Мне остается только верить, что ничего плохого не случится!

Все трое проводили Пейре до дверей, охваченные печалью расставания.

— Не переживай слишком за свою сестру, — сказал Бернат, — я сумею ее защитить.

— Я уверен, что здесь она будет вести жизнь, достойную нашего уважения и любви, — добавил Гийом очень чистым голосом.

Гильельма схватила брата за руки:

— Брат, брат, спасибо тебе… Ты будешь приходить сюда, чтобы повидаться со мной?

— Нет, Гильельма, — вздохнул Пейре, — не жди меня, я не смогу делать таких больших крюков, я должен исполнять свой долг пастуха. Но я ведь выполнил свое обещание. Ты теперь на хорошей дороге, и ты не одна. Ты в хороших руках и больше не нуждаешься во мне… Но кто знает, может, я и приду снова?

— Настанет ли день, когда мы опять встретимся? — спросила Гильельма и заплакала, глядя, как Пейре удаляется своей широкой пастушеской поступью и скрывается за углом улицы.

«Больше я никогда ее не видел», — сознался ровно через восемнадцать лет, день в день, пастух Пейре Маури, во время судебного процесса 25 июня 1324 года перед Жаком Фурнье, епископом и инквизитором Памье. Подсудимый также добавил: «Когда я оставил свою сестру Гильельму в Рабастен, ей было около восемнадцати лет…»

ГЛАВА 31

ВЕЧЕРОМ ТОГО ЖЕ ДНЯ

Be tenc lo Senhor per verai,

Per qu’ieu veirai l’amor de lonh…

И понял я что истинный Господь

Есть зеркало, в котором вижу я свою любовь издалека…

С большой полотняной сумкой на плече, с зажженной свечой в руке, Гильельма поднялась по лестнице и вошла в комнатку, которая все еще пустовала. Она поискала, где бы поставить свечу и наконец закрепила ее на деревянной балке, выступающей из плохо побеленной стены. Круг света задрожал. На это бедное ложе, где из кое–как обшитого конопляной тканью тюфяка торчала солома, она постелила красивое новое покрывало, которым она никогда не пользовалась после того, как ушла из Монтайю, но которое проделало с ней всё это путешествие. Льняное покрывало, белое и крепкое, хранящее неповторимый запах родного дома. Гильельма предалась воспоминаниям. Ее мать, Азалаис, поручила соткать это покрывало несколько лет назад вместе с другим таким же, предназначенным для Раймонды, ткачу из Квирбажу, который приходился ей кузеном со стороны матери, все еще жившей в Кверигут. Затем она тщательно сложила в ветхий сундук своё красивое красное платье из мягкой шерсти, ласково погладив его напоследок, перед тем, как закрыть тяжелую крышку. Потом она села на тюфяк, вздохнула и огляделась вокруг. Снова встала, толкнула деревянный засов и открыла маленькое окошко. В комнату ворвалась вечерняя прохлада, унося с собой застоявшийся жар нагретой черепицы, до сих пор наполнявший воздух, и потревожив маленькое пламя свечи. Гильельма высунулась из окна, глядя на клочок неба, еще виднеющийся из–за темной крыши. К югу, на берегах Тарна, проснулись и завели свою песню сверчки, а жабы хриплыми голосами начали призывать далекие звезды. Прекрасная ночь накрыла засыпающий и шепчущийся город.

На лестнице раздались тяжелые шаги. Переполненная смешанными чувствами, Гильельма вскочила, прижалась к стене, затаила дыхание. Вместе с учащающимися ударами сердца в ней поднимался какой–то ужас. Вот шаги замерли на ступенях. Сердце Гильельмы тоже. Ее охватило отвращение, заставляющее отбиваться кулаками, царапаться ногтями, противиться всеми своими силами этому тяжелому, бледному телу, которое готово навалиться на нее. Она опять оглянулась вокруг, вздохнула, собираясь с силами, накинула вуаль, чтобы прикрыть волосы. Но ведь она уже не в Ларок д’Ольме, здесь ведь не может повториться этот ежедневный ужас. Потом услышала, как открылись двери соседней комнаты, и человек зашел туда. Его приглушенные шаги еще были слышны за перегородкой, а потом всё стихло. Затем за стеной опять раздался какой–то тихий звук, и когда ее сердце перестало оглушающее биться, она поняла, что этот звук — нежный и ритмичный шепот. Это Гийом Белибаст поднялся сюда, чтобы исполнить свой благочестивый долг — он, коленопреклоненный, повторял слова молитвы. Гильельма снова села на свое ложе и сидела так, охватив голову руками, пока ее сердце совсем не успокоилось. Потом, медленно, она начала развязывать повязку на волосах. Ведь она теперь там, куда сама решила придти. Она теперь там, где сама захотела быть. И с тем, с кем сама захотела. Она снова не знала, смеяться ей или плакать. Конечно же, смеяться! Ну, разве что немного поплакать, от радости и надежды.