Джонатан Гримвуд - Последний пир

Донасьен де Сад, молодой человек и практически мой сосед, ничего не знавший о нашей встрече с Элоизой, однажды написал мне письмо. Он прочел статью, которую я опубликовал по возвращении с Корсики, и решил написать ответ. В этой статье я говорил, что еда — главное удовольствие цивилизованного человека. Он же считал, что секс не менее важен, и я должен позволить людям без лишней скромности утолять этот голод, как и всякий другой. Кроме того, он отметил, что секс без боли — все равно что хлеб без дрожжей. К тому моменту я уже потерял связь с Элоизой, не то обязательно бы их познакомил. Он был бы приятно удивлен отсутствием в ней даже намека на ложную скромность.

Поздно ночью, когда за дверью затихли все голоса и даже слуги, убиравшие салон Изобилия, легли спать, я спросил Элоизу про броччио ди донна. Она сказала, что это сыр. Не просто сыр, а тайна за семью печатями. Но что такого таинственного может быть в сыре? Я спросил, из чего его делают, и в ответ Элоиза засунула мне в рот свой сосок.

— Угадай.

Свечи уже давно сгорели, и за грязным окном занимался рассвет. Я не видел глаз Элоизы, но прекрасно помнил их чистейшую синеву, в которой тонул несколько часов подряд. Заглянув в тени на их месте, я стал раздумывать, верна ли моя догадка — и по ее усмешке понял, что верна. Я перепробовал почти все, что могла предложить Франция. По крайней мере я так думал. Задача Элоизы была отнюдь не в том, чтобы заманить меня на Корсику. Элоиза была лишь закуской. Я знал, что она здесь по приказу Жерома: теперь в случае чего он мог меня скомпрометировать. Но ему не придется это делать.

Я почти целиком втянул в рот ее грудь.

— Правда? — спросил потом я.

— Чистая правда. Сыр делают из молока женщин, которых кормят горной пищей. Причем смешивать молоко разных кормилиц запрещено, если только женщины не близняшки. Каждую голову — размером с мой кулак — заворачивают в муслиновый лоскут и держат в прохладной воде. Долго хранить такой сыр нельзя.

— Когда выезжаем?

Она рассмеялась, но по-доброму.

Отъезд из Версаля

Даже сегодня, спустя столько лет, я хорошо помню дорогу до Корсики. Быть может, острота переживаний минувшей ночи придала незаслуженную сладость дневным впечатлениям, однако моя память сохранила тот день в мельчайших подробностях.

Мы покинули золоченую клетку через ворота, украшенные юным ликом давно почившего короля. Головная боль почти сразу стихла, а мои легкие наполнились свежим воздухом. Арман дю Плесси чистил ногти и хмурился, его сестра глядела в окно. Вместо взбудораженной красавицы я видел улыбчивую спокойную женщину, которая сидела прямо, сдвинув колени и положив на них руки. Спина у нее должна была болеть от ожогов, однако Элоиза не подавала виду. И почти не говорила. Когда мы пересекли неровный каменный мост над пересохшей речкой, она лишь произнесла: «Я так рада, что уезжаю!» — затем шумно вздохнула, и отблеск странной печали покинул ее взор.

— Вы раньше бывали на Корсике? — спросила Элоиза.

Я покачал головой.

— Вам там понравится.

— А вы?

— Я сама корсиканка. Точнее, моя мать. — Она заметила, как я покосился на ее брата. — И его мать тоже корсиканка. Наш отец был француз.

— А где он теперь?

Элоиза посмотрела на брата.

— Умер.

— Жером ваш родственник?

— Стал им. — Она что-то не договаривала, и я это чувствовал. Словно в подтверждение моих догадок Арман демонстративно откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Вскоре его притворный сон сменился настоящим — он начал тихо посапывать, — и Элоиза с улыбкой сказала:

— Спасибо.

— За что?

— За понимание.

Миг, когда мы оба могли сказать что-то еще, прошел, и в конце концов Элоиза тоже закрыла глаза. Ее голова завалилась на бок, затем свесилась на грудь и вновь откинулась на красный бархат сиденья. Она улыбалась. Даже во сне Элоиза улыбалась.

Наша карета — та, что должна была доставить нас в город Тулон, — ехала лесом, пшеничными полями, мимо виноградников и вековых оливковых рощ. Живые изгороди здесь были истерзаны, дороги в рытвинах и ухабах, а старые дубы рассечены молнией. А в тенях изгородей, у дорог, под расколотыми дубами я видел те же хмурые пустые лица, что и тридцать пять лет назад.

Мужики мочились на ограду, бабы садились на корточки и бесстыдно задирали юбки у всех на виду. Арман, проснувшись, недовольно закрыл глаза и предался мечтам. Элоиза спрятала лицо за книгой — «Юлией» Руссо — и время от времени зачитывала вслух самые трогательные строчки, искренне ими восхищаясь. Один лишь я замечал полузвериное копошение на дороге, и только несколько часов спустя я понял разницу между нынешним днем и далеким прошлым. Если раньше взгляды крестьян скользили по карете, почти ее не замечая, и наши миры существовали в разных плоскостях, не пересекаясь, то теперь народ пристально смотрел мне в лицо, и в их глазах я читал ярость и отчаяние.

Мы останавливались на постоялых дворах в Осере, Боне, Лионе и Валенсии, меняя лошадей по четыре-пять раз на дню. Наша карета была украшена государственным гербом, а кучер был одет в дворцовую ливрею. Арман и Элоиза спали в одной комнате — брату и сестре это позволено. Я спал один, даже когда мне предлагали компанию. Нам всегда выделяли лучшие комнаты и самых быстрых лошадей и нас непременно обслуживали вперед других.

Арман большую часть времени дремал, а я беседовал с Элоизой, узнавая ее все лучше. Она жила в парижском доме и неделю в месяц проводила в Версале, где прислуживала одной из принцесс. Ее брат прислуживал принцу. Арман и Элоиза почти никогда не расставались и в Париже тоже жили вместе. Видимо, теперь так поступали все. Старое правило — придворные должны жить при дворе, — уже не действовало. Неотлучны были лишь те, кто прислуживал королю, и королевская гувернантка.

Мать Армана доводилась Паоли кузиной, а Элоизу выбрали нам в провожатые еще и потому, что она знала корсиканское наречие — это должно было помочь в дороге. Я спросил ее о человеке, с которым мне предстояло вести переговоры, однако почти ничего нового не узнал. Паскаль Паоли родился в семье адвокатов, его отец тоже был националистом. Республике принадлежал скалистый центр острова, а нам, французам, — побережье. Береговая линия протянулась на шестьсот миль, на ней было расположено около двухсот пятидесяти бухт и пляжей. Элоиза очаровательно пожимала плечами. Понятно: Жером недаром жаждал мирного урегулирования конфликта. Если хотя бы половина из того, что Элоиза рассказала мне о горных бастионах, вековых вендеттах и контрабандистах, — правда, восстановить порядок на острове после войны будет крайне непросто.

— Сеньор Паоли знает о нашем визите?

— О да. Маркиз де Коссар его предупредил. Сеньор нас ожидает.

Элоиза откинулась на спинку, раскрыла томик Руссо, но очень скоро уснула. Во сне она была прекрасна, впрочем, как и ее брат.

Мы прибыли в Тулон даже раньше, чем планировали, и еще день ждали корабля и благоприятной погоды. На причале в Кальви, на севере Корсики, нас встретил полковник-гасконец, которому наш визит представлялся сомнительной и безрассудной затеей. Угостив его бутылочкой вина, я узнал, почему. Полковник Монтабан жил на острове последние десять лет: сперва его пригласили генуэзцы, потом он стал командовать местными французскими наемниками. И все эти десять лет он пытался убить человека, с которым я намерен был вести переговоры. А это означало, что вряд ли Паоли мог принять меня с распростертыми объятьями.

— У нас есть охранная грамота, — сказал Арман, доставая из кожаного футляра свиток и передавая его Элоизе. Та развернула бумагу и протянула мне, я в свою очередь вручил ее полковнику. Он глянул на подпись и красную сургучную печать с изображением отрезанной головы мавра.

— Выглядит как настоящая. Будем надеяться, вы не попадете в лапы его врагов.

— У Паоли есть враги?

— Это же Корсика. Тут у всех есть враги.

Он взял у меня бутылку, удостоверился, что в ней ничего не осталось, и с печальным вздохом убрал ее со стола. Разгадав намек, я заказал еще вина. К вину принесли оливки и хлеб. Оливки были несвежими, хлеб — черствым, а вино еще хуже прежнего. От такого уксуса во Франции воротят нос даже простые солдаты. Я принялся оглядываться по сторонам, гадая, зачем полковник привел нас в такое место.

— Надежное заведение. Хозяин — француз, — прочитав мои мысли, пояснил Монтабан.

— Думаете, он не станет трепать языком?

— Он не попытается отравить меня, и на том спасибо, — вздохнул полковник. — Вы мало знаете о наших краях, не так ли? — Он произнес эти слова с искушенной тоской человека, который давным-давно приехал в чужую ненавистную страну, однако полюбил ее всей душой и оттого уже не может покинуть. Именно таким тоном Жером рассказывал мне о жизни при дворе — и в ужасе таращил глаза, если я предлагал ему уйти в отставку.