Джонатан Гримвуд - Последний пир

Джонатан Гримвуд

Последний пир

Сэму, навсегда…

День знает то, о чем и не подозревало утро.

Пролог

Ангелы смерти скребутся в мою дверь.

Бродя по коридорам и улавливая отражение собственных запавших глаз, что вперились в меня из потускневших зеркал, я сознаю: они — зеркала — не лгут. Дни моей жизни на исходе.

Учителя в школе говорят детям: начни сначала. Вот и я, взявшись писать историю своей жизни, хочу начать с самого начала. Франсуа-Мари Аруэ, более известный под псевдонимом Вольтер, начал свой «Опыт о нравах и духе народов» с описания зари человечества. Но как можно знать наверняка, где они, эти истоки? Что следует считать началом моей истории — встречу с Виржини, поступление в военную академию и знакомство с Жеромом и Шарлотом, или же день, когда я встретил Эмиля? А может, все началось с навозной кучи, возле которой я ловил и поедал жуков? Оглядываясь назад, я понимаю: то был счастливейший день моей жизни. Поэтому давайте начнем с навозной кучи — она ничем не хуже остальных возможных зачинов.

Жан-Мари д’Ому

1790

1723

Трапеза у навозной кучи

Мое первое воспоминание: я сижу спиной у навозной кучи, солнце приятно греет макушку, и я блаженно жую жука-оленя. Стирая с подбородка сок и облизывая губы, гадаю, скоро ли удастся поймать еще.

Жуки на вкус такие же, чем они питаются. Все съедобное имеет вкус того, что само оно ест или вбирает из почвы, и у жуков-оленей, кормившихся навозом во дворе моего дома, был привкус навоза — сладкий привкус придорожной травы. Я скормил лошади последнее сено и знал, что она в своем ветхом стойле, и цокот копыт, доносившийся из-за ворот, принадлежит другой лошади.

Я мог бы встать и поклониться, как меня учили. Но солнце тем летом пекло особенно яростно, папа и мама все еще спали в комнате с закрытыми ставнями, и мне приказали их не беспокоить. Так что я остался сидеть.

На счастье, мне подвернулся еще один жук-олень, и я успел сунуть его в рот ровно в тот миг, когда в воротах показался незнакомец: при всем желании он не успел бы отнять у меня добычу. Незнакомец выругался. По правую и левую руку возникли еще два всадника.

— Ведь он отравится! — У незнакомца был низкий голос и морщины, а глаза скрывались в тени широкополой шляпы с пером. Такое строгое лицо я видел впервые в жизни. — Остановите его, виконт…

Человек, к которому он обратился, соскользнул с лошади и привстал рядом со мной на одно колено.

— Плюй, — велел он, протянув мне руку.

Я помотал головой.

Его лицо исказила досадливая гримаса, но голос остался мягким. Он наклонился еще ниже, и наши глаза оказались почти на одном уровне. От него пахло вином, чесноком и сыром. От этого запаха у меня потекли слюнки.

— Ты отравишься.

Я быстро прожевал жука, проглотил, выплюнул изжеванный панцирь в ладонь и положил рядом с остальными. Виконт проследил взглядом за моим движением, и глаза его округлились: на земле лежало с дюжину таких черных панцирей.

— Ваше высочество…

Что-то в его голосе заставило спешиться строгого господина. Опускаясь на колено рядом со мной, тот поморщился от боли в ноге. Глянув на панцири, он обменялся взглядом с виконтом, и вместе они с тоской обернулись к дверям нашего дома.

— Неделя прошла… — сказал строгий господин. — Или две?

— Когда написано письмо, ваше высочество?

Старик вытащил из кармана листок бумаги, развернул и пробежал его взглядом.

— Месяц назад, — мрачно произнес он, окинул взглядом владения моей семьи и нахмурился.

Для меня этот ветхий замок был домом — не замок, а одно название, как понял я спустя много лет. Скорее фермерская лачуга. Стояла она на склоне холма с виноградниками, которые моя семья продала местному купцу, чтобы наскрести денег на покупку брату офицерского чина.

— Войдите в дом, — распорядился господин.

Виконт поднялся.

Тогда спешился и третий незнакомец. Только теперь я увидел, что он еще очень юн, хотя мне, конечно, все равно показался взрослым мужчиной. Он раскрыл рот, но тут же захлопнул его от предостерегающего взгляда господина. Они были очень похожи. Отец и сын? Дедушка и внук? Братья?.. Нет, разница в возрасте слишком велика.

— Помоги виконту, — приказал старик.

— Чем?

— Обратись ко мне как подобает. — Голос прозвучал очень резко.

— Прошу прощения, ваше высочество. Чем покорный слуга может помочь верному соратнику господина?

— Филипп, ты мой сын…

— Не сын, бастард.

Юноша громко хлопнул дверью, и на двор опустилась тишина. Впрочем, теперь это была тишина совсем иного рода: не тишина уединения, но тишина, полная присутствия людей. Солнце жарило, сладко пахло навозом, и из щели между булыжниками выполз еще один жук-олень — поменьше, чем предыдущий. Моя рука метнулась к добыче, но старик оказался проворней: он схватил меня за руку и пристально посмотрел мне в глаза.

— Мое! — сказал я.

Он отрицательно покачал головой.

— Поделим? — предложил я без особой надежды на то, что строгий господин в самом деле со мной поделится. Взрослые вообще не делятся.

Он словно бы обдумал мое предложение. По крайней мере хватка его ослабла, и он погрустнел.

— Жук маловат.

— Я вам другого найду.

— Ты ешь жуков?

— Только черных, — уточнил я, показывая на панцири, затвердевшие под летним солнцем. — Коричневые кислые.

— Отпусти его! — приказал старик твердым, не терпящим возражений тоном.

Я поднял ладонь и с сожалением смотрел, как жук спрятался под разбитым булыжником. Там он помедлил, словно чувствуя, что за ним наблюдают, затем побежал дальше и скрылся в тени конюшни.

За моей спиной открылась ставня. Я не обернулся и потому не знал, кто ее открыл: виконт или угрюмый юноша. Старик поднял голову и мрачно кивнул — видимо, ему беззвучно сообщили что-то одними губами, — затем вновь поглядел на меня и натянуто улыбнулся. Он ничего не говорил, тишину нарушало лишь далекое мычанье коров. Поскольку я давно уяснил, что говорить — дело взрослых, а мое дело — молчать, я молчал.

На деревьях ссорились вороны, где-то вдалеке лаяла собака, а за моей спиной грохотали ставни: виконт и юноша распахивали все окна в доме, пока мы со строгим господином сидели на корточках во дворе и терпеливо ждали. Из навозной кучи выбрался очередной жук, моя рука дрогнула, но к насекомому не потянулась. Старик одобрительно кивнул.

— Ты голоден?

Я тоже кивнул.

— Иди за мной! — велел он и медленно поднялся на ноги.

На лошадь он не сел, а взял ее за уздечку и повел за ворота. Остальные лошади сразу пошли следом, как привязанные. Мы шагали медленно, потому что ноги у меня были еще коротки, а у старика — больны. Высокий, в длинной красной мантии, расшитой золотом, черных чулках и туфлях с красными пряжками, раньше он явно был толще, потому что одежда на нем висела. На рукаве белело пятно от соуса, под ногтями грязь. В складках длинного парика я заметил вшей. Вши, кстати, съедобны. Тогда я этого еще не знал, но их можно есть. Лучше всего — поджаренными и с ароматными приправами, которые перебьют специфический привкус.

Мы вышли за ворота на солнце: оказалось, строгий господин привел с собой целую армию. По одну сторону дороги выстроились всадники, человек десять, а прямо перед нами стояли еще пятьдесят человек, с мечами, все одетые вразнобой — но при этом во фраках и широкополых шляпах с пером. Один пришпорил коня, но строгий господин так резко вскинул руку, что всадник едва не свалился на землю. К нам вышел невысокий человек в коричневом плаще.

— Еды, — приказал господин.

С вьючной лошади сняли большую плетеную корзину, и прямо на грязной проселочной дороге расстелили самый настоящий ковер. Больше стелить было негде: по обеим сторонам дороги поднимались высокие насыпи. Я узнал хлеб и холодную курятину, однако остальные угощения видел впервые. Человек в коричневом плаще — видимо, слуга, но очень влиятельный, — низко поклонился строгому господину, указывая ему на ковер.

— Да не для меня, болван! Для него.

Меня толкнули вперед, и я упал на колени перед корзиной. Пальцы впились в мягкий липкий сыр. Я, не думая, тут же облизал их и замер от восторга: вкус сыра был столь совершенен, что мир вокруг перестал существовать. Через секунду он вновь возник из небытия, и я слизал с руки последний кусочек. Маслянистая мякоть сыра, белая, с темно-синими прожилками, напоминала драгоценный камень.

— Рокфор, — пояснил господин.

— Роффор… — повторил я.

Он улыбнулся моей неуклюжей попытке выговорить название сыра, отломил кусок хлеба и, как тряпкой, стер им сыр с моих пальцев. Я потянулся за этим куском. Хлеб был невероятно мягкий и отлично сочетался с сыром. За вторым куском рокфора последовал третий и четвертый: вскоре от булки хлеба осталась половина, сыр исчез, и у меня заболел живот. За моей трапезой наблюдала сотня придворных, солдат и слуг, а со склонов виноградника — сотня крестьян. Они были слишком далеко и не могли различить, что происходит, но такой огромной конной армии они не видели в наших краях уже много лет.