Джонатан Гримвуд - Последний пир
Розги были из ивовых прутьев, отмокавших целую ночь в бочке с соленой водой — ее внесли в зал два мальчика. Соленая вода придает розгам упругость и предотвращает кровотечение. Первый удар заставил меня подскочить: пальцы, вцепившиеся в край стола, громко хрустнули.
Мне было одиннадцать. Все, кого я знал в этом мире, молча смотрели на мою битву с болью, обжигающей тело. Эмиль велел мне кричать. Он сказал, что негодяи вроде доктора Форе любят крики. Если я стану кричать, все закончится гораздо быстрей. Но от боли мне так сдавило горло, что наружу не могло вырваться ни единого звука.
Второй удар оказался еще сильней, а после третьего стена актового зала поплыла и зрение мое померкло.
Я наконец ойкнул и услышал за спиной довольное бормотание доктора Форе. Четвертый удар я снес молча: в самый ответственный момент на меня накатила темнота. После пятого мой рот открылся в безмолвном крике, а от шестого я бы выплюнул легкие, если б не поднял глаза и не увидел за приоткрытой дверью девочку. У нее были темные грязные волосы, от ужаса она широко распахнула глаза и приоткрыла рот. Моя ровесница или, может, на год старше.
Девочка. В школе, где учились сто пятьдесят мальчиков.
Шестой удар выбил из меня сдавленный стон, и тут вперед вышел директор. Он велел доктору Форе остановиться. Я снова поднял глаза: девочка исчезла, дверь была плотно закрыта. Директор помог мне встать и отдал на попечение двух одноклассников. Если меня начнет лихорадить, об этом надлежит немедленно сообщить его жене. Доктор Форе, презрительно наблюдавший за происходящим, бросил на меня гневный взгляд. Я в ответ широко улыбнулся, и это привело его в ярость.
Наутро остальные мальчишки встретили меня аплодисментами. Я был героем, вынесшим шесть ударов розгами без единого крика. Мне пришлось скинуть штаны и стоять с голым задом, пока одноклассники по очереди оценивали мои боевые ранения. Многие решили, что порка побила прежний рекорд, когда прошлым летом директор со всей силы нанес несчастному десять ударов тростью. Рекордсмен целую минуту разглядывал мой зад, а класс, затаив дыхание, дожидался вердикта. Наконец он великодушно кивнул и сказал, что мне попало сильней.
Его благородный ответ встретили новым взрывом аплодисментов.
— Ты болван?! — прошипел Эмиль, когда овации стихли и все принялись открывать учебники на нужной странице, которую полагалось прочесть вслух своему соседу или про себя. — Теперь тебе еще больше достанется!
Эмиль знал, что говорил, но на сей раз он ошибся. Доктор Форе не рискнул бы выпороть меня еще раз: а ну как я снова стерплю? Ему не удалось выбить из меня ни единого крика, да к тому же порку прекратил директор. Да, мы с Эмилем понимали, что у меня появился заклятый враг. Однако доктор Форе не стал бы еще раз унижаться на глазах у всей школы.
Он отомстил иначе. Не сумев сломать меня, он решил сломать Эмиля. Это случилось на следующей же неделе. Эмиль якобы совершил какой-то проступок и уже в четверг утром лежал на столе в актовом зале, а доктор Форе с ухмылкой на лице стискивал в руках розгу. Конечно, Эмиль кричал. Он кричал так громко, что младшие затыкали от страха уши. После третьего удара потекла кровь, и директор потребовал уменьшить силу ударов. Это не помогло, Эмиль все равно заходился в плаче.
Аплодисментами его никто не встречал. Никто не просил его снять штаны, чтобы посмотреть, не лишился ли я звания рекордсмена, хотя досталось ему не меньше: следы от розог были столь же глубоки, как мои, а синяки — столь же темны. Теперь Эмиля избегали, словно боясь заразиться его трусостью. Буржуазное происхождение, бабушку-еврейку и отъезды домой по выходным — все это вменили ему в вину. Он заснул в слезах и наутро выглядел еще хуже, чем минувшим днем. В обед, не в силах более выносить его слезы и нападки одноклассников, я отправился на поиски директорской жены: сообщить ей, что Эмиля лихорадит.
— Какие симптомы?
— Он непрестанно плачет.
Она горько вздохнула, пробормотала что-то о людской жестокости и велела мне привести Эмиля. Ему предстояло ночевать в лечебной палате, и мне как другу разрешили составить больному компанию. Пока же я должен был привести Эмиля и вернуться на урок. «Тебя зовут д’Ому, не так ли?» — спросила она. Я кивнул и выполнил поручение: под презрительными взглядами одноклассников вывел Эмиля из класса.
— Скоро увидимся, — сказал я.
— Нет, — с горечью ответил он. — Я хочу побыть один.
— А отомстить?
Я с самого утра обдумывал план мести. Он был рискованным; впрочем, все хорошие планы предполагают долю риска. Эмиль мог вернуть себе уверенность и даже заслужить уважение одноклассников. Не дождавшись ответа, я оставил его у двери в палату — темную каморку, окно которой выходило во внутренний дворик. В этом дворе доктор Форе держал свою собаку. Окна его комнаты были ровно напротив, поэтому действовать следовало быстро и бесшумно.
Вернувшись в класс, я заявил, что Эмиль ищет добровольцев на эту ночь: у него есть план мести.
— Что за план?
— Ему нужен судья, писарь и свидетель. Устроим суд. Судьей будет Эмиль.
— А ты? Кем будешь ты?
— Палачом. Если понадобится.
— Он хочет судить доктора Форе?
Я мотнул головой.
— Лучше. Его собаку.
Маркус, староста нашего класса, радостно заулыбался. Я понял, что если все получится, Эмиль будет прощен. Доктор Форе души не чаял в своей гадкой псине. По ночам она сидела во дворе и громко выла на любой шум, мешая всем спать. Дважды в день чудовище выгуливали. По общему мнению, собака была самой злобной тварью в школе — после ее хозяина, разумеется. Мальчишки принялись увлеченно составлять список обвинений.
Когда на смену сумеркам пришла ночь, все кроме Эмиля знали, что он поклялся жестоко отомстить доктору Форе. Мою новость он встретил широко распахнутыми глазами. Губы у него были искусаны, лицо опухло, нос покраснел от безутешных рыданий. Я велел ему умыться холодной водой, которую прислала нам жена директора. Пока он стоял, разинув рот, я водрузил тазик на подставку, налил в него воду, схватил его за голову и окунул в таз. Он вынырнул и чуть не набросился на меня с кулаками.
— Тогда умывайся сам!
Он стал шумно плескаться в тазу, заливая водой одежду — ни он, ни я переодеваться ко сну не стали, ведь нам предстояло важное дело. Я объяснил Эмилю, что от него требуется. Он видел своего отца в зале суда? Так вот, пусть станет своим отцом. На полном серьезе.
— Я буду судьей?
— Да. Ты обвиняешь, а Маркус защищает. Но последнее слово за тобой, и приговор объявишь тоже ты.
— А как мы утихомирим пса? Он же будет лаять. Форе проснется и увидит нас! — Тут ему пришла в голову еще одна мысль. — И как мы проберемся во двор? На ночь его запирают.
— В том-то и вся соль.
Маленький двор относился к жилищу Форе. В него выходило множество окон и две двери: одна вела в школьный коридор, другая — в комнаты учителя. Первую он запирал вечером, а вторую — когда выводил собаку на улицу. Ключи от обеих дверей были только у одного человека. Ну, может, еще у директора, но прямой доступ имел лишь доктор Форе.
— Мы не станем выходить во двор. Суд пройдет на крыше, прямо над дверью Форе. А зверя мы утихомирим вот этим…
Я вытащил из-под куртки липкий мешок.
Эмиль в ужасе уставился на кусок сырого мяса, затем попятился и, по-видимому, стал заново обдумывать мое предложение.
— Что это?
— Кошка мадам Форе. Один кусок я взял… для эксперимента. — Я не стал говорить, что поджарил его с луком и съел: кусочки мяса застряли у меня в зубах и все еще были там. — Остальное здесь. Должно хватить.
От моих «взрослых» речей глаза у Эмиля распахнулись еще шире, и я чуть было не улыбнулся, но успел взять себя в руки. Все серьезно. Никаких шуточек, а то нам не удастся провернуть дело. Неужто мой друг всегда был таким тощим? Таким слабым? Глаза Эмиля заблестели, от страха он снова начал кусать губы. В моем представлении он всегда был старше и сильнее… мальчик, который дал мне тумака и хотел отобрать мои каштаны. Но сегодня я смотрел на него сверху вниз.
— Ты убил их кошку?
— Она была жирная и мерзкая.
— А какой приговор я… — с тревогой начал Эмиль.
— Смертная казнь. Через повешение. Приговор вступит в силу немедленно.
Он повторил мои слова одними губами, пытаясь их осмыслить. Затем пришло время встретиться с остальными мальчиками на чердаке. Если бы нас поймали ночью в коридоре, то выпороли бы нещадно. Подгоняемый мной Эмиль с трудом взобрался по ступеням, лицо у него было осунувшимся и тревожным после вчерашней порки. Над нашими головами висела треснутая арфа, вокруг валялись сгнившие кожаные портфели и ржавые рапиры. Сломанные клинки оказались нам по росту: Маркус схватил один и бросил другу, но оживленный поединок пришлось прекратить яростным шипением.
