Авенир Крашенинников - Горюч-камень

— Ныне вы в нашей власти: все положим!

В какой-то день долгого пути заночевали на пологом берегу Оки, дожидаясь переправы. Перевозчик оказался в смолу пьян, пускал пузыри. Унтер исколотил его до юшки, но он так и не проснулся. Вечерело, решили разводить костры.

У огня, подживленного щепой, сидел остроликий, словно лиска, солдатик, опершись на ружье, сонно раздирал глаза. Еким усмехнулся, прикрыл Тихона, прилег с ним рядом. Светлое небо напоминало цветом камень, что видел Еким у Моисея. Штык на ружье солдата тускло поблескивал, такой же стальной была вода у того берега. Где-то, совсем неподалеку, обеспокоенный огнями, скрипнул коростель и примолк.

Трава зашуршала, вроде бы подымался предрассветный ветерок. Вот так же ночью на поле еще не чувствовалось его пробуждения, а земля уже радовалась рассвету каждою травинкой, каждым колоском… Но ветра все не было. Еким напряженно вглядывался в полумрак. Нет, это не ветер шуршит, а кто-то двигается вон там, за кустами! «Уж не леший ли здешний?» — улыбнулся про себя Еким, вспомнив ночные страхи Тихона, осторожно поднялся. Солдатик спал, покачивая ружье. Неслышным шагом Еким унырнул в темноту, вытянул руки. Легкое тело охнуло, вывалившись из кустов, повисло на нем.

— Никак девка!

— Екимушка, милый, это я, я…

— Господи! Таисья!

— Тише… В скитах жила… Да не могу… Решила искать… Где?

— Не знаю… Может, в Петербурге. Нас туда гонят… В Петербурге всё знают.

Еким усадил Таисью под куст, гладил ее шершавые руки.

— Караул! — дико заорал солдатик у костра.

Еким толкнул Таисью в кусты. Солдаты недружно спросонья выпалили из ружей. Пуля со стоном пролетела мимо головы. Тасю бы не тронула!.. Еким прислушался, спокойно подошел к костру.

— Сбежать хотел, сволочь! — уставя в него штык, брызгал слюною унтер.

— До ветру ходил… У караульного спрашивался.

Караульный, виновато моргая, подтвердил. Тогда унтер набросился на него: чего он, сукин сын, поднимал тревогу! Солдатик дрожащими губами лепетал, что Меркушева долго не было и ружье стрелило само. Успокаиваясь, унтер предупредил солдата: его счастье, что некрут не убег, а то бы этакого караульщика на кобыле запороли. По остренькому личику солдатика прыгали темные пятна. Кондратий кинул в костер тяжелое полено, которое до сих пор держал в руке, Тихон потянул Екима за рукав, шепотом спросил, где он пропадал. Еким промолчал.

На шум из дощатого домика вылез перевозчик, долго плевался, постанывал.

— Да как же я вас, ироды, повезу, — широко растягивая слова, причитал он. — Все печенки-селезенки перемешали.

Переправа затянулась. Будущих гвардейцев ее величества разделили на пятерки, приставив к каждой по солдату. Еким пристроился к Тихону и Кондратию. Напуганный перевозчик долго шарил в траве ключ от замка, дрожжливым голосом просил посветить.

— Я тебе таких фонарей наставлю, все разглядишь! — орал унтер.

Остролицый солдатик доверительно похлопал Екима по плечу:

— Меня Серафимкой звать. Ладно?

Еким кивнул, поежился от набежавшего с реки ветерка. Небо светлело, разгуливалось, расширяя свои пределы. В кустах затенькали, залились многочисленные приречные птахи.

— Не могу сыскать, — донесся потерянный голос перевозчика.

Кондратий молча направился к лодке, взялся за цепь, крякнул и вырвал ее вместе с колом, глубоко вбитым в берег. С грохотом покатились по цепи весла.

— Только в воду не падай, — предупредил Еким Тихона, когда их лодка плавно вплыла в блестящую от восхода струю. — Таисья пришла.

Тихон широко раскрыл глаза, словно увидел своего лешего, Кондратий тоже услыхал, недоверчиво и невесело усмехнулся. Но на берегу и в самом деле стояла женщина. Молоденький новобранец привстал, указал на нее:

— Гы-ы, баба. Нам махат.

— Чего оскалился? — оборвал его Еким. — Это жена солдата Данилы Иванцова. В Петербург идет, его ищет.

Новобранцы притихли, кое-кто завздыхал. Пока лодка не ткнулась носом в мостки, Еким все махал рукою Таисье. На берегу он отозвал в сторону Серафима:

— Знаю, что не положено, но выручай. До Петербурга она с нами пойдет.

Остренькое лицо Серафима сморщилось, словно он понюхал старую портянку.

— Не выручишь — вознесешься к небесам. Мне терять нечего. — Еким тряхнул головой. — Меня Екимом звать. Ладно?

Серафим прокашлялся и пошел к солдатам. Еким видел, как унтер занес было кулак, но дюжий, как дуб, пехотинец поймал его руку и будто притачал ее к своему боку. Солдатские белесые от соли и дорожной пыли спины загородили унтера.

— Будет нам на орехи, — задыхаясь, сказал подбежавший Серафим. — Бунт из-за девки учинили.

— Может, все в лесок махнем? — обрадовался светлобровый белозубый парень. — Ружьишки есть, кистени нальем. Весело будет!

— Напротив присяги мы не пойдем! — загремел пехотинец.

Связанный веревками унтер сидел у дерева, одобрительно кивал.

— Слушай, Иван Исаич, — повернулся к нему пехотинец. — Ежели бед не будешь солдатской жене чинить, отпустим и опять под твое начало станем.

— Расправы за воровство испугались, сукины выродки! — крикнул унтер. — Ладно, бабу возьмем с собой. А в Петербурге получите вы плетей и пешака в Сибирь.

— На том и порешим, — сказал пехотинец, неприметно усмехнувшись.

Трясущийся от страха перевозчик сидел под кустом, страдал животными болями. Тихон глянул на него, закрыл лицо руками:

— Не надо, ребята, не надо, сама она дойдет, не надо!

— Теперь уж не тебе, а миру решать, что и как, — сказал пехотинец. В серых выпуклых глазах его попрыгивали чертики.

— Слушай мою команду! — Унтер отбросил веревку, выгнул кадык. — Стройся! Шагом арш! А ты, — кивнул он перевозчику, — доставь бабу сюда, скажи, чтобы догоняла. Деньги после.

Перевозчик по-заячьи подскочил, побежал к лодке.

Придорожный станок оказался неподалеку. Он состоял из нескольких грубо собранных домов и сараев. Пока запрягали лошадей, рудознатцы не отрывались от реки, в которую уныривала дорога. Черной соринкой виднелась на ней лодка. Она медленно, слишком медленно двигалась к берегу. Лошадей выстроили гуськом, солдаты по команде расселись по телегам. Унтер привстал, ругнулся, велел трогать.

— Подождать бы надо! — крикнул Еким.

— Молчать!

— Тогда мы слезаем.

— Слушай мою команду: на ру-ку!

Солдаты послушно вскинули ружья.

— Бегут, бегут! — радостно вскричал Серафим.

По дороге во всю прыть мчался перевозчик, хватая широко раскрытым ртом воздух, за ним, подогнув подол, бежала Таисья. Худая, черная, она казалась тенью прежней Таси, появившейся когда-то в Кизеле. Вот она совсем близко, задохнулась, чуть не упала, но солдаты уже бежали к ней, подхватили, донесли до телеги.

Закрутилась бурая непроглядная пыль, оседая на жилистые ладони подорожника, на тонкие листочки рябин, на колючие лапы елей. И опять пошла-потянулась дорога сквозь дожди и суховеи, через леса и болота к далекому-далекому Санкт-Петербургу, столице российской державы, столице доверчивых мужицких надежд.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Кама после братания с Белой-рекой разливается версты на три, а потом втискивается в узкую горловину меж грудастых берегов. По самому краю воды, под селами Тихие Горы да Челны, а потом все дальше и дальше идет-тянется исшорканная лаптями да сапогами бечевная тропа. Вот совсем недавно, передоляясь вперед всем измаянным телом своим, пробрели по этой тропе заморенные мокрые лошаденки. Широкие бурлацкие лямки сглодали кожу на костистой груди, и алчный до крови гнус тучами кидался на свежатину. Длинные бичи лизали лошадиные бока.

Сейчас по этой тропе шли люди. Впереди, опустив набрякшие руки до колен, покачиваясь не то в лад какой-то неслышной другим песне, не то от усталости, медленно переставлял ноги Гришка Лыткин. Посередине, пришпилив бороденкою нагрудный крестик, брел Удинцев. Слева и в затылок ему слышалось тяжелое хрипучее дыхание. Два косных, натужно крякая, перекидывали канат с коряг и кустов, снова впрягались в лямки. Маятниками мотались мокрые багрово-синие руки. Поодаль двигалась другая цепочка бурлаков, третья, четвертая. Медленно и важно шли по реке осадистые баржи. Казалось, двигались они сами по себе, а бурлаки просто тащили из воды и никак не могли вытащить рыбу непомерной тяжести.

Корявый лоцман у кормовой потеси зорко следил, чтобы судно становилось к канату под верным углом, не виляло, не ткнулось скулою в берег. Маленькая оплошка — и бурлачки сорвут пуп, обшивка баржи треснет, как скорлупа ореха, намокнет соль и станет на сотни пудов тяжелее железа.

Бечевная тропа тоже была соленой, но тяжесть этой соли никто не взвешивал.

Моисей договорился с Семеном Петровичем, чтобы перевести Удинцева на баржу, но расстрига стал ругаться немыслимыми словами, а потом сказал, что сорок годов ездил на других и грех надо искупать, коли подошел случай. Моисей не выдержал, тоже стал в лямку на место сомлевшего бурлака. Трудно было дышать, словно грудь схватили железные клещи. Пот липкою паутиной затягивал лицо. Приноравливаясь к шагу шишки, Моисей из последних сил налегал на лямку. В каком-то полубреду видел он высокие очертания берега, камни-голыши на тропе. Вечером он не мог проглотить даже ложки ухи.