Михаил Каратеев - Русь и Орда Книга 2
Знахарь, лечивший Карач-мурзу, был мастером своего дела. Вытащив из котомки несколько пучков сухих трав и кореньев, он одни из них истолок в деревянной ступке, смешал с медвежьим жиром и, бормоча заклинания, наложил на раны; другие заварил в воде и велел поить этим отваром больного, которого беспрерывно мучила жажда. Затем, оставив запас трав Ирине и объяснив, что нужно с ними делать, он добавил, что «боярин естеством крепок и кровь у него не квелая, а потому, Бог даст, выживет». И с тем уехал, обещав наведаться на следующий день.
Ирина не отходила от постели раненого. Она была больше всех потрясена случившимся и сама не могла понять, – почему страдания этого чужого человека причиняют ей такую мучительную боль? Ей положительно казалось, что если он умрет, то и ее жизни конец, а потому в уход за ним она вкладывала всю заботу и нежность, на какие только способна любящая женская душа.
Текли полные тревоги дни, а состояние больного не улучшалось. Хотя раны его вскоре перестали гноиться, он ни на минуту не приходил в себя и почти все время лежал неподвижно, хрипло и натужно дыша. Иногда быстро бормотал что-то непонятное, но несколько раз отчетливо произнес имя Ирины, и тогда она, – думая, что он пришел в сознание и зовет ее, – с надеждой наклонялась к нему, но встречала все гот же воспаленный болью и бредом невидящий взгляд, и сердце ее сжималось отчаяньем.
На восьмой день ему стало особенно худо. С утра он метался и бредил, часто поминая Аллаха и Бога, то и дело просил пить, а напившись, приказывал седлать коня, что всякий раз повергало Ирину в суеверный трепет: ей казалось, что он чувствует приближение смерти и готовится в последний путь.
После полудня он замолк и лежал не шевелясь; прерывистое дыхание становилось все медленнее и тише, – казалось, жизнь его быстро догорает в огне лихорадки. Ирина не отрывала от него налитых слезами глаз. Что он – заснул или отходит? «Господи, – в тоске подумала она, – как бы ни называли Тебя люди – Богом или Аллахом, – ведь Ты един, велик я милостив! Ты все можешь, – спаси его!» Опустившись на колени у постели и припав к ней лицом, она всею силою души ушла в горячую молитву.
Прошел час, а может, два или три, – Ирина потеряла нить времени. Очнулась она от легкого прикосновения к своему плечу и, боясь верить, подняла голову: синие глаза больного были широко открыты и глядели на нее тепло и осмысленно.
В грудь Ирины светлым потоком хлынула радость: Бог услышал ее молитву, Он даровал ему жизнь! Скорее понимая, чем чувствуя, что лежащая на ее плече беспомощная рука слабо влечет ее к себе, она покорно подалась вперед и прильнула лицом к его лицу. Оно уже не пылало таким пугающим жаром, как прежде.
– Желанная моя, – услышала она тихий голос, – небесный цветок из садов Гюллистана! Значит, любишь?
Она не ответила, только крепче прижалась к нему щекой. На несколько минут они застыли в радостно-щемящей неподвижности.
– Но как же мы будем? – вдруг заволновался он. – Ведь я не лгал тебе: я и вправду татарин…
Ирина с беспокойством подняла голову: она подумала, что он снова впал в беспамятство, и лишь дивным ей показать, что глаза его глядели на нее умно и пытливо, ожидая ответа.
– Мне все одно, кем бы ни был ты, соколик мой, только бы жив остался и скорее поправился, – промолвила она, в промежутках между словами целуя его лицо и глаза. – Все образуется, а теперь отдохни, не тревожь души понапрасну…
– Нет, прежде я хочу тебе все сказать… Я сын князя вашего, Василея Пантелеича…
Теперь Ирина совсем испугалась: так и есть, у больного вновь начался горячечный бред! Ведь ему и говорить-то еще нельзя, а она…
– Хорошо, хорошо, родненький, – отстраняясь от него, быстро заговорила она. – Месяц ты мой ясный, вестимо, ты князь наш и татарин, так я о тебе всегда и понимала!… Ты только сейчас поспи, наберись сил, а завтра обо всем потолкуем! Спи, солнышко, Господь с тобою, а я пойду…
Проводив ее счастливой улыбкой, Карач-мурза закрыл глаза и почти тотчас заснул глубоким и здоровым сном, который продолжался более суток. Это был перелом в его болезни, и с того часа здоровье его и силы начали быстро восстанавливаться.
*Гюллистан – легендарная страна цветов, не раз воспетая древними среднеазиатскими поэтами.
Глава 30
Четвертый день уже тройка неказистых лошадок тащит лесными дорогами старый возок, с сидящей в нем одинокой женщиной. Ссутулился, дремлет на облучке холоп-возница, забаюкала его летняя марь, – невмочь даже прикрикнуть на лошадей…
Набегает, стелется знакомый путь. Все одно и то же: ползут мимо лохматые зеленые стены, то щедро обрызганные солнцем, то темные и смурые, как осенние тучи; нависают над дорогой цепкие лапы елей, будто хотят выхватить путника из возка и навсегда укрыть его от людей и от солнца в черной своей гущине; пролепечет что-то вдогонку печальная осина, – хотя ветра и нет, а всегда, будто в предсмертном страхе, тихо трепещет ее листва; темными громадами толпятся по обочинам неохватные стволы сосен, да кое-где, словно напуганная девушка, выбежит из чащи березка и встанет у самой дороги, будто молит проезжего защитить ее от злых лесных великанов…
Все одно и то же, родное и грустное… Заросла лесами святая Русь, нет им ни конца, ни краю! Но вот расступилась слева древесная рать, потеснилась, – дала место гречишному полю; за ним – золотое жниво убранной ржи, а там снова лес и под ним деревенька. Это Байково. Еще верст десять и дома! Сын уже давно ускакал вперед, – скучно ему плестись рядом с возком, – теперь уж, поди, в Кашаевке. Зашевелился и возница, обругал нерадивую пристяжную, вытянул ее кнутом. Тоскливо на сердце у Анны Матвеевны. Вот похоронила отца, мать тоже совсем плоха, а там, глядишь, и ее черед… Да не больно и жалко: жизнь прожита и не так она сложи лась, как душа ждала. Истинного-то счастья был короткий миг, а слез сколько!
Откинувшись на спинку повозки и закрыв глаза, она унеслась мыслями в далекое прошлое, стараясь воскресить его в памяти год за годом. Семнадцати лет выдали родители синеглазую певунью Аннушку за боярского сына Данилу Катаева, годившегося ей в отцы. Не любила его Аннушка, – до венца всего раз-то и видела. Но добр и ласков оказался Данила, – только было начала привыкать к нему, как сникла навеки его удалая головушка под татарскими саблями… А потом пришел он, ее светлый княжич, и словно бы солнце немеркнущее зажег над серою равниной ее вдовьей жизни. Счастье пришло такое, что, казалось, его не вместить, но и тогда уже чуяло Аннушкино сердце, что недолгим будет оно. Не бывать серой утице женою гордого лебедя…
Минул год, княжич стал государем-князем, подыскали ему невесту-княжну. Но не спешил он со сватовством, – крепко любил свою Аннушку! И кто знает, как бы дальше-то все сложилось, ежели бы не грянул внезапно гром: все потерял князь Василей злою волею татарского хана, только и успел прискакать проститься, прежде чем бежать в чужие края… В тот день догорело Аннушкино счастье в пламени его последних ласк.
Уехал любимый и как в воду канул, так и не узнал никогда, что оставил здесь дочь… Если бы не это, едва ли она, Аннушка, долго бы прожила, – одолела бы ее злая тоска. Но, понявши, что скоро станет матерью, вновь обрела она волю к жизни, и когда девять месяцев спустя родилась Ирина, – в и как бы воскрес для нее навеки потерянный образ князя Василия.
Потекли дни, полные тихой грустью и радостями материнства. Аннушка никуда не показывалась, и о рождении дочки за пределами уединенной лесной усадьбы не знал никто. О том, что будет дальше, она боялась думать, но втайне надеялась, что возвратится либо подаст о себе весть Василий Пантелеевич, – тогда все и решится, а пока лишь надобно, чтобы случившееся не стало достоянием людской молвы. Но минуло еще два года, а желанных вестей все не было. Стали уже кругом поговаривать, что сгиб, должно быть, князь
Василий на чужбине, только не верила Аннушка этим слухам. И не ошиблась: услыхав однажды за воротами конский топот, выглянула она в оконце и света невзвидела: у крыльца слезал с коня княжий стремянный Никита Толбугин, вместе с ним уехавший. Хотела Аннушка выбежать навстречу, да ноги сделались такие, ровно бы кто из них кости вынул… Что-то сейчас она услышит?
Никита вошел, помолился на образа и, едва глянул вниз, сразу увидел игравшую на полу двухлетнюю Аришу. Хоть и была девочка светленькой, но лицом походила на отца, и Никита без слов все понял. Да от него и скрываться-то не было нужды, – все равно что брат!
Обсказав Аннушке вкоротке, что жив-здоров князь Василий и что ныне гостюет он за Каменным Поясом у белоордынского хана, который их принял ласково, – примолк Никита. Все поглядывал на Аришу и, видать, думал – как лучше сказать то, что еще не было сказано. Наконец решился:
– Вот что, Анна Матвеевна… Знаю, причиню тебе боль, но правду ты знать должна, особливо теперь, – сказал он, кивнув головой в сторону девочки. – Оженился Василей Пантелеевич.
