Михаил Каратеев - Русь и Орда Книга 2
– А за трапезой у вас о чем был разговор?
– О разном… Родитель много ему рассказывал о князе нашем покойном, Василее Пантелеевиче, и о всех тех делах.
– И что же, боярин с охотою о том слушал?
– Вестимо, с охотой, матушка! Еще и сам его все выспрашивал.
– Добро… А наутро что он стал делать?
– Наутро? За раннею трапезой спросил он, жив ли Семен Никитич Алтухов, и, узнавши, что жив, тотчас поехал к нему. Воротился к вечеру.
– Али он и прежде знавал Алтухова?
– Того не ведаю, маменька, он ничего не говорил.
– Сколько же дней он тут прожил, до того как его сохатый боднул?
– Дней семь либо восемь, уж, не помню точно.
– И что делал во все те дни?
– Да ничего, маменька! Раза два-три выезжал в город, а то с нами время коротал.
– И тебе с ним часто доводилось беседовать?
– Да, почитай, каждый день.
– Наедине?
– Бывало и наедине, – помедлив, ответила Ирина и порозовела, что не укрылось от пытливого взора матери.
– И он о себе либо о своей жизни ничего тебе особо не говорил?
– Ничего, матушка!
– Припомни добро. Может, не прямо, а каким обиняком обмолвился он о родителях своих либо о себе самом?
– Нет, вроде и обиняком не говорил… Уже после, в горячке, плел он, правда, всякую диковину… Ну, да ведь в беспамятстве человек чего только не скажет!
– А что он говорил в беспамятстве?
– Да всякую гиль… То возомнил себя татарином, а то вдруг сыном князя Василея Пантелеича. Аллаха тоже поминал… Все ехать куда-то рвался… Я уж всего и не упомню!
– Так… Ну, теперь слушай, Ирина, – помолчав, продолжала Аннушка, и голос ее стал суров: – Сказывай, как перед Богом: что промеж им и тобою было?
– Христос с тобой, матушка! Что же быть-то могло?
– О чем вы с ним наедине беседовали?
– Да о всяком… Нешто теперь все припомнишь!
– Был у вас о любви разговор?
– Да что ты, матушка, ровно на дыбе меня пытаешь? – рассердилась наконец Ирина. – Что я, девка на выданье либо черница? Уже и говорить с человеком нельзя!
– Ирина! Ты его полюбила!
– А хотя бы и полюбила! Кому от того худо?
– Безумная! Ты понимаешь ли, что говоришь?! Ведь ежели промеж вас что было, – тебе теперь только одна дорога: в монастырь! Да и то не знаю, простит ли Господь!
– Царица небесная! – испугалась Ирина, думая, что мать теряет рассудок. – Это за то, что женат-то Иван Васильевич? Почитай, в монастырях и местов бы таким не хватило! Да и не было у нас с ним ничегошеньки, Богом тебе клянусь!
Но Аннушку это не удовлетворило. Расстегнув ворот летника, она сняла с себя золотой нательный крестик и протянула его Ирине:
– Целуй на том крест! На кресте поклянись, что ничего, опричь разговоров, промеж вами не было!
Ирина медлила, но видя, что глаза матери наполняются ужасом, а лицо постепенно белеет, она решилась:
– Целовала я его однажды… в тот миг, когда увидела, что Господь от него смерть отвел. Да едва ли он это и помнит… А больше ничего не было, в том спасением души моей клянусь и святой крест целую!
– Слава Христу и Пресвятой Деве, – с облегчением выдалось у Аннушки. – Не попустил, значит, Господь… Ну, теперь собирайся: поедешь погостить к сестре, в Елец. Сей же час велю закладывать возок. А невдолге, когда можно будет, сама за тобой приеду…
– Маменька, ужели же у тебя сердца нет? – с отчаяньем воскликнула Ирина. – За что ты меня отсюда гонишь?
*Гиль – чепуха, чушь.
**Черница – монашка.
– Не гоню, ласточка моя, а так надобно, нежно промолвила Аннушка, обнимая плачущую дочь. – Когда воротишься, я тебе все расскажу, а пока уезжай и верь, я лишь доброго тебе желаю.
– А за ним кто же ходить-то будет? Ведь он еще как дитя беспомощный, – сквозь рыдания вымолвила Ирина.
– О том не кручинься, донюшка! Я от него шагу не отойду, как мать ему буду, доколе он вовсе не поправится!
– И я его больше не увижу?
– Увидишь, коли сама захочешь, когда узнаешь всю правду. Поклянусь тебе, – никакой помехи в том чинить не стану! И сама скажу: люби его! Только сейчас ни о чем не спрашивай, золотко, а поцелуй меня крепко-крепко… вот так! И собирайся в путь.
Час спустя, полная недоумения, но несколько успокоенная последними словами матери, Ирина уже катила, в сопровождении Павла, по дороге в Елец.
Глава 32
Карач-мурза проснулся, когда уже смеркалось. Прежде всего он почувствовал, что лихорадка его оставила и что мысль работает ясно. Затем к этому присоединились сознание того, что раны почти не болят, и чувство здорового, давно не испытанного голода.
Несколько минут он пролежал неподвижно, наслаждаясь ощущениями возвратившейся жизни, потом повернул голову и увидел сидевшую на обычном месте, неясную в сумерках, женскую фигуру. Он разом припомнил все, что произошло накануне между ним и Ириной, но ему казалось, что спал он совсем недолго, может быть, только забылся на миг, и что разговор их ждет своего продолжения.
– Не уходи, радость души моей, прекраснейшее из творений Божьих, – с чувством произнес он. – Зачем ты мне не веришь? Не думай, что моими устами говорит болезнь: я вправду сын князя Василея Пантелеевича, клянусь тебе!
– Я верю тебе, Иван Васильевич, и знаю, что ты говоришь правду, – ответила женщина, наклоняясь к нему, и Карач-мурзе показалось, что он снова бредит: этот голос был ему незнаком и склонившееся над ним лицо не принадлежало Ирине, хотя и имело с нею много сходства. Может быть, это и была Ирина, но внезапно постаревшая на двадцать лет.
– Кто ты? – почти с ужасом спросил он.
– Я мать Ирины.
– Прости меня… ханум. Я не знал…
– Зови меня Анной Матвеевной. Я сегодня приехала и уже знаю все о тебе.
– Теперь, когда ты услышала то, что я сказал, думая, что рядом со мной сидит другая женщина, ты и в самом деле знаешь все, – не сразу ответил Карач-мурза.
– Я знала и прежде, нежели ты сказал.
– Когда могла ты узнать?
– Я помню, каким был князь Василей Пантелеевич тридцать годов тому назад. И, едва на тебя глянув, догадалась, что ты его сын. А остальное мне сказала Ирина.
– А где… Ирина?
– Она уехала.
– Как уехала? – заволновался Карач-мурза. – Куда уехала?
– К сестре своей, в город Елец.
– И она уехала сама, со мною даже не простившись?
– Нет, не сама… Я отослала ее.
– А, понимаю… Для тебя я поганый татарин! – возбужденно заговорил Карач-мурза. – Но зачем я буду молчать перед тобой о том, что ты уже знаешь? Я люблю Ирину, и она меня любит! Я приму веру своих отцов, вашу веру, и женюсь на ней, если только ты не думаешь, что сын князя Карачев-ского и внук великого хана Белой Орды плох для твоей дочери!
– Вестимо, я такого не думаю. Но ты не можешь жениться на ней, хотя бы и принял православную веру.
– Почто так?
– Иван Васильевич! Светик ты мой ясный! Верь мне, я, как сына родного, тебя люблю, и скоро ты узнаешь почему. И лишь доброго хочу и тебе, и Ирине, – у меня у самой сердце кровью исходит! Но давай завтра о том побеседуем. Ныне ты слаб еще, а то, что услышишь, тебя растревожит…
– Сегодня говори! Ведь это стократ хуже, – ожидать До завтра!
– Ну, хорошо, будь по-твоему… Ты не можешь жениться Ирине потому… что она сестра твоя.
– Бисмаллах! Что говоришь ты, женщина? Ты смеешься надо мной!
– Не смеюсь… Она дочь родного отца твоего, князя Василия. А как это случилось, слушай…
И Аннушка без утайки рассказала ему всю свою историю. Карач-мурза выслушал ее с величайшим вниманием, не прерывая и не обнаруживая особого удивления. Будучи по воспитанию ордынцем, – вопросы семейных отношений он, естественно, рассматривал с точки зрения мусульманина, а потому все услышанное, – хотя и было для него неожиданным, – легко укладывалось в рамки привычных представлений. И он не понимал – что, собственно, так волнует Аннушку и почему она даже как будто стыдится перед ним за свою былую близость с его отцом?
По обычаям Орды, любая женщина, даже рабыня, сделавшись матерью, тем самым обращалась в законную жену отца своего ребенка, кем бы он ни был и совершенно независимо от того – есть ли у него другие жены. Таким образом, узаконивалось и положение новорожденного. И потому, в глазах Карач-мурзы, Аннушка являлась такою же женой князя Василия, какою была его собственная мать, а Ирина – таким же законным его ребенком, каким был и он сам. Да, она оказалась его сестрой, но сестрой по отцу, а в Орде это было далеко не то же самое, что сестра со стороны матери.
Татарские законы разрешали браки между людьми всех степеней родства, за исключением трех: нельзя было жениться на своей матери, на своей дочери и на сестре от общей матери. Но взять в жены мачеху, тетку, племянницу или сестру – дочь своего отца от другой женщины, можно было совершенно свободно. Такие браки даже поощрялись, ибо они сохраняли от разделения семью и ее имущество.
И в силу такого положения то, что в глазах Аннушки и всего христианского мира являлось непреодолимым препятствием к его женитьбе на Ирине, самому Карач-мурзе казалось только лишним к тому основанием. Но увидев, в какой ужас пришла Аннушка при его попытке все это ей разъяснить, – он сокрушенно умолк, поняв, что Ирина, как женщина, для него безнадежно потеряна, и прежде всего потому, что она сама, конечно, смотрит на это так же, как и ее мать.
