Ромейская история - Олег Игоревич Яковлев
– Да, уходи, убирайся! Твоё место – квартал Зевгмы, эта грязная зловонная яма! И сама ты грязная, хоть и поражаешь взор сатанинской красотой! Лупанар – вот твой дом! – прошипел Кевкамен.
Лицо молодого патриция исказилось от злости, он разразился нервным скрипучим смехом.
Анаит сорвала с шеи и бросила ему в лицо некогда даренное им ей серебряное ожерелье:
– Держи свой дар! Ничего от тебя не надо! Сейчас мы с Ниной соберём вещи и уйдём. Ты никогда меня больше не увидишь!
– Постой-ка, – Катаклон вдруг подозрительно прищурился. – Ты сказала: у тебя есть возлюбленный. Кто он такой?
– А вот это не твоё дело, патриций, – горделиво вскинув голову, ответила ему Анаит. – Прощай же!
Она торопливо взбежала по мраморной лестнице.
«Ну и чёрт с тобой! – Катаклон горько усмехнулся. – Можно подумать, я так уж влюблён».
Он пытался ободрить себя и сжимал дрожащие от волнения пальцы. Всё-таки он вынужден был, положа руку на сердце, признаться: да, он влюблён в Анаит, и расстаться с ней будет непросто. Его мучила ревность: кто же, кто избранник гордой холодной красавицы?!
С трудом Кевкамену удалось отогнать навязчивые мысли. Совсем не ко времени разбирать все эти глупости. Сегодня же он посетит дом старого протоспафария и посватается к его уродливой дочери, а завтра утром оседлает огненного жеребца и помчится, вздымая пыль на жарких летних дорогах, в Варну, где собираются ромейские войска. Прочь сомнения! Он сожжёт мосты в прошлое!
Хлопнув дверью, Катаклон решительно бросился за ограду дома.
35
Вдоль берега Десны зеленели сады, за рекой простирались широкие поля, виднелись огромные скирды сена, мелькали посконные рубахи и обнажённые спины крестьян. От этих мирных картин веяло тишиной и покоем. Кропотливый крестьянский труд, пусть тяжкий, с болью в пояснице и залитым пόтом лицом, всё ж таки не кровавая сеча. И скирды сена – не трупы врагов, устилающие равнины.
«А ведь он, труд сей, куда важней и полезней, чем страда ратная, – подумалось вдруг Любару. – Вот бьёмся мы, убиваем друг друга, а они, людины, почитай, кормят нас, поят. А мы и спасибо порой им не скажем. Ты, мол, презренный, спину гнёшь на пашне. Али в мастерской ремественной. А кто мы без них?! Никто, так – перекати-поле!»
Они с Пореем возле Киева распрощались с Гаральдом и его людьми. Нурманы держали путь на север, в Новгород, где обретался сейчас князь Ярослав. Гаральд намеревался снова посвататься к средней дочери князя, юной красавице Елизавете. Он получил доброе известие, что его племянник Магнус завоевал престол далёкой Норвегии и зовёт его к себе в город Берген. Вот и торопился бывалый вояка на родину. Жирный кус ждал его там после долгих лет скитаний. Снова ветреная удача поворачивала к нему лицо.
…В Киеве Любар и Порей явились к тысяцкому. Старый боярин с лохматыми седыми бровями, выслушав их рассказ, одобрительно посопел и кратко отмолвил:
– Черниговски вы, стало быть. Так, так. Лепо. Вот что, добры молодцы. Грамотку черкану я посаднику черниговскому, принял чтоб вас на службу, жалованье дал, да отъезжайте с Богом. Ратные люди князю завсегда надобны.
Любар упрятал нацарапанное на бересте письмо в перемётную походную суму, молодцы оседлали свежих, выделенных им тысяцким коней и с тем и отъехали в Чернигов.
…В знойном голубом небе пели жаворонки. Лёгкий ветерок обдувал загорелые лица, обрамлённые короткими русыми бородками. Радостно было у Любара и Порея на душе, им даже как-то совсем не верилось, что вот они возвращаются, что уже почти вернулись в свой родной город, туда, где прошло их детство и где впервые взяли они в руки булатные мечи.
От устья узенькой Стрижени потянулись строения посада. Белый дымок курился над избами, широкая дорога вела к окованным медью Восточным воротам. Мимо оружных стражей, мимо деревянных церквей и расписных изузоренных киноварью боярских теремов, мимо зеленеющих садов и крутых овражков ехали двое всадников, с жадностью и любопытством взирая по сторонам. Как же изменился, как вырос и похорошел их родной Чернигов, как много новых каменных и деревянных построек окружает их!
И словно выплыло навстречу им диво дивное – розовый, выложенный из плинфы собор Спаса со свинцовым куполом, с остроконечными конусовидными башенками по краям, с чугунной оградой и золотым блеском устремлённых в небо крестов.
Порей аж присвистнул от восхищения.
– Ну и отгрохали ж собор! – только и выговорил он шёпотом.
Перед воротами терема посадника молодцами овладела робость. Очень уж величественными выглядели эти огромные хоромы, обведённые мощной кирпичной стеной, с башнями, украшенными затейливыми узорами, с двускатной крышей. Любар и Порей переглянулись. Порей, более решительный, настойчиво постучал в ворота.
Их ввели в просторную горницу. И посреди неё, в алой рубахе с широкой тесьмой, голубых шароварах и жёлтых сапогах из сыромятной кожи стоял… улыбающийся Иванко Творимирич.
– Воевода, ты! – изумлённо развёл руками обрадованный Любар.
После были дружеские объятия, был дубовый, крытый ромейской скатертью стол с обильными кушаньями и напитками, был долгий обстоятельный разговор.
Молодые дружинники наперебой рассказывали воеводе о пережитом в Царьграде. Иванко, сведя смоляные брови, слушал, покашливая и оглаживая начинающую седеть бороду.
– А иные наши где ж? Тако в Царьграде и остались? – спросил он.
– Да кто где ныне, – отозвался Порей. – Иные на флот служить ушли, иные на армянскую границу. В этерии-то, почитай, никого уж нет.
– Вона как? Что ж, кажному свой путь. Но вы, други, праведно содеяли, в Русь воротившись. Как бы тамо ни было, а дома-то завсегда лучше. Вот и аз, грешный. Прямь не нарадуюсь. Князь-от Ярослав обид прошлых поминать не стал, поставил посадником в Чернигове. Место хлопотное – суды тамо разные творить приходится, жалобы разбирать, пути сухие торить – но мне се по нраву. Вот – верный мне помочник. – Воевода указал на скромно притулившегося в углу, сперва даже не замеченного Любаром грека. – Поп Неофит. Уж не одно село на Десне да на Оке в веру православную обратил. Крест, други, иной раз пуще всякого меча помогает. Крепко-накрепко сплачивает он люд. Глядишь: вчера ще тут одни язычники жили, разврат, пьянство, дикость цвели, яко чертополох, а ныне – церковь сияет, люди светлые, приветные. И уже не радимичами, не северянами[113] рекутся, но Русью единою. И школы повсюду, и грамота. Многое, други, на земле нашей меняется. Ране вот мыслил: окромя брани лютой, ни к коему делу не годен я вовсе. А ныне – нет, думаю, не для того любой человек создан. Поглядите-ка
