Ведуньи из Житковой - Катержина Тучкова
В голове Гофера тоже проносился рой мыслей. Судя по его запискам, он был в ужасе. Из толпы под кафедрой на него смотрели женщины в красиво расшитых, но бедных народных костюмах… многие дети были в рваной одежде и в каких-то опорках вместо ботинок на ногах. А мужчины — мужчины явились на службу в костел пьяные!
Гофер разглядывал лица своих новых прихожан со все большим раздражением, задерживаясь на тех, что выглядели особенно тупыми. И таких было немало.
Может быть, уже в тот момент в нем возникло презрение к обитателям Копаниц, среди которых он должен был научиться жить и в которых не проглядывало ничего хорошего: сплошь пошатнувшаяся мораль, пьянство и необучаемые дети. Презрение ко всему этому Богом забытому краю, которое в итоге принесло столько зла.
— Ведуньи — это порождение вашей глупости! Они наживаются на ней и за ее счет едят и одеваются лучше, чем многие из вас, кто честно трудится! — гремел с кафедры голос Гофера.
«Каждый день — повторяю: каждый день! — до пятидесяти человек обращается к ведуньям за помощью в самых разных затруднениях. К ним приходят бедняки в холщовых рубахах, господа с золотыми цепями на шее, дамы в шелках и с вуалями на лицах. И для каждого у наших “сострадательных” ведуний найдется слово привета, “добрый” совет, “чудодейственное” лекарство. Ведуньи приоткрывают двери прошлого, раздвигают темную завесу будущего, призывают в свидетели мертвецов из мрачных могил. Короче, они за деньги “всё узнают” и за деньги “во всем разберутся”. И эти сосуды мудрости, эти простые бабы зарабатывают своим “ведовством” столько же, сколько иной чиновник VIII класса, и сообразно этому они и живут», — писал Гофер в местном вестнике и в своей книге о ведуньях.
Так он посеял в прихожанах семена зависти и каждое воскресенье заботливо подпитывал их, разрыхляя засеянную почву, пока они не дали нужных ему всходов. Жители Грозен-кова стали сдержаннее относится к ведуньям. Пошли разговоры, будто они богатеют на несчастьях других, и многие семьи перестали посылать за ними, даже когда это было необходимо.
Поредевшие ряды местных уроженцев быстро восполнили пришлые, посетителей у ведуний не убавилось. Но жить им стало тяжелее. Соседи смотрели на них уже не с почтением и благодарностью, а с недружелюбием и даже ненавистью. Тогда они начали запираться в своих домах и впускать к себе чужаков, только трижды подумавши. Ведь посетитель иной раз оказывался жандармом, которому Гофер после исповеди докладывал о том или ином прихожанине, решившем исправить дело с помощью ведуньи, а не обратившись в полицию. «Ведунья сказала, ведунья считает, ведунья посоветовала…» — когда священник, привыкший думать, что он во всем прав, слышал такие слова через решетку исповедальни, в нем вскипала желчь. Неужели слово каких-то теток, которые и трех классов не окончили, может значить больше, чем слово Божие? Слово Йозефа Гофера? Это недопустимо!
И он клеймил ведуний позором, прилюдно срамил, отказывался причащать их и крестить их детей, что для глубоко верующих женщин было катастрофой. Они очутились в безвыходном положении, ибо покориться воле Гофера означало для них погибель.
У Доры сжималось сердце, когда она просматривала черновики проповедей с насмешками и резким осуждением по адресу тех, кто еще ходил к ведуньям. Или когда читала «Истории из Копаниц» и «Копаничарские рассказы» — ведь на написание этих сочинений Гофера подвигли именно ведуньи и их занятие, которое он, однако, выставил в совсем другом свете. Эти книги, вышедшие одна за другой, сообщали широкой общественности о том, какое зло в отношении бедных глупых жителей Копаниц творят коварные ловкачки, хитрые шарлатанки без стыда и совести. Читатель был возмущен — и, само собой, сочувствовал изобретательному рассказчику, который в конце каждой такой истории наказывал очередную мерзкую ведунью. Ну а этим справедливым рассказчиком и героем был, разумеется, не кто иной, как священник из Старого Грозенкова Йозеф Гофер собственной персоной.
Дору заинтересовало, откуда в нем взялось столько тщеславия, злобы и властолюбия. Все это в человеке, который посвятил себя Богу, не могло вырасти само по себе.
Она стала изучать архивы журналов, где Гофер публиковал свои статьи, а также литературное наследие его друзей-сочинителей и письма, которые он им писал. Так довольно скоро она вышла на архив Франтишека Сокола Тумы и его забытый роман «Целибат». И тут ей открылась почти неизвестная до сих пор сторона жизни Гофера.
Перед ней стоял уже не человек, мстительно злоупотреблявший своим положением среди необразованных жителей гор, а одинокий, нереализовавшийся мужчина, которому не хватило смелости взять судьбу в собственные руки и жить в согласии с самим собой. В этом смысле его история не была каким-то исключением — совсем наоборот! Это был типичный пример судьбы многих одаренных, но неимущих молодых людей, чья жизнь при других обстоятельствах сложилась бы иначе. Но из-за отсутствия средств им был открыт один-единственный путь. Умному и талантливому Йозефу, а точнее, его родителям, этот путь подсказал учитель в Сновидках: юношу отправили в иезуитскую семинарию, которая брала на себя все расходы на обучение.
Каким бы ни было отношение молодого Гофера к вере и налагаемым ею обязательствам, ему вскоре пришлось им полностью подчиниться. О том, что это ему не очень-то удавалось, свидетельствовали не только его письма, в которых он утверждал, что целибат есть худшее мучение для мужчин, желающих быть верными слугами Божьими, но и поступки. Вначале он попытался сбросить с себя бремя этого обязательства, попросту сбежав из семинарии. Однако, поняв, что без средств к существованию ему не прожить, он смирился с будущим, которое должен был посвятить другим людям. Своей церковной пастве. Но тому, что подавляло его натуру, он этого не простил. Йозеф Гофер вызвал на поединок церковь. Сперва только оломоуцкого архиепископа, а потом и всю католическую церковь в целом. Чем это кончилось, Дора уже знала: сосланный к гребням Белых Карпат и, казалось бы, обреченный на забвение, он излил весь свой гнев на тех, кто ему противился. На ведуний.
Выступил против них в поход, обозначив для себя новое поле битвы, которую он не должен был проиграть. Ибо в своей личной борьбе против оков католической церкви он не преуспел бы никогда.
Но слово «никогда» его, по-видимому, тяготило.
