Ведуньи из Житковой - Катержина Тучкова
В течение нескольких дней в послеобеденные часы она копалась в ящиках с наклейкой «ЙОЗЕФ ГОФЕР (1871–1947)». Через ее руки прошли десятки официальных документов, наброски проповедей и статей, личная переписка и дневники. Эти материалы позволили ей без труда проследить его судьбу.
Йозеф Гофер появился на свет вторым из семерых детей крестьянина из Сновидок в Южной Моравии. Сам о себе он писал, что унаследовал от отца упрямство и буйный нрав, а еще, насколько могла понять Дора по семейным фотографиям, орлиный нос, который некрасиво выдавался вперед на его лице. При этом чутье у него было, по-видимому, не очень хорошее, судя по тому, что оно не раз его подводило, сбивая с пути истинного. В первый раз — когда он бросил учебу в семинарии. Это ничего, такое случается, каждый может усомниться, говорили, наверное, тогда все, включая его родителей, которые, разумеется, с облегчением вздохнули, когда сын все же вернулся в семинарию. Выбора, впрочем, у него не оставалось: в родной усадьбе хозяйничал его старший брат, а остальные братья и сестры вынуждены были заботиться о себе самостоятельно. Семинария была его единственным шансом, поэтому он предпочел ее окончить — и рад был получить место приходского священника в Поланке, а через несколько лет и капеллана в Забржеге-на-Одре. Туда к нему вскоре перебралась Стаза, старшая из сестер, а за ней и другие сестры, разругавшиеся со старшим братом, а скорее, как можно было догадаться по семейной переписке, с его жадной женой.
Если бы они переселились раньше, может, он и не сделал бы всего того, что сделал, может, не решился бы бушевать так, как ему велела его неистовая натура. Но к тому моменту, когда к нему в дверь постучалась Стаза, он уже разошелся вовсю и не мог повернуть назад. Да и не хотел. Доре было ясно, что успех опьянил его, вскружил ему голову — и рука у него зудела, если он вечером не мог взяться за перо, чтобы выплеснуть очередную порцию язвительной хулы. Именно он, Йозеф Гофер, иначе — Йозеф Гржива, Якуб Посолда и Rectus, то есть Правильный, выступая под разными личинами, благодаря своему острому языку и колонкам в журналах, из коих самым боевым был оломоуцкий «Бди!», добился изгнания того еврейского пса, который с помощью взяток и интриг взобрался аж на архиепископское место.
«Сей Коон, — читала Дора в дневнике Гофера, — извлекает доходы из должности, которая подобает лучшим из нас, а не какому-то приблудному хлыщу, чей дед был еще обрезанный!» На страницах своего дневника и в журнальных публикациях Гофер исходил злобой, и он был не одинок. Вероятно, смелости ему придала и реакция тогдашнего премьера Цислейтании графа Тааффе на решение оломоуцкого капитула: Und hat ersich schon taufen lassen?[14]
Эта фраза, приведенная в письме венского друга Гофера, некоего Манлиха, была подчеркнута красным и отмечена на полях несколькими восклицательными знаками. Дора не сомневалась, что их оставил сам Гофер.
Из подобранных священником вырезок с заметками о карьере архиепископа Дора сделала вывод, что отношение к нему не изменила даже диссертация, которой он доказывал свою преданность церкви. Она называлась De infallibilitate Romani Pontificis, то есть «О непогрешимости Папы Римского», и Гофер с единомышленниками презрительно смеялся над ней, считая лизоблюдской. Он утверждал, что Коон, подобно змее, увернулся от полемики, которая с конца прошлого века будоражила церковные круги, и вместо этого «блеснул» подобострастной работой, чтобы подстраховать свое положение на самом верху.
«Как он со стыда не сгорит!» — записал однажды взбешенный Гофер. И обрушил на Ко-она поток брани за то, что тот объезжает приходы и клеймит позором тех, на чьих плечах зиждется авторитет его сана, что отстраняет от должности десятки священников или налагает на них после протокольных допросов невиданно суровые наказания, что препятствует назначению учителей катехизиса — и вообще отравляет жизнь всем служителям церкви вокруг себя. Мало того, простым прихожанам тоже, так как запрещает им ходить в костел по дорогам, пересекающим архиепископские поля. А уж о том, чтобы вынести хоть веточку из его леса, и говорить нечего… Еврей сразу себя выдаст, полагал Гофер и все чаще сыпал язвительными статьями за подписью Rectus.
Может быть, статьи эти и не возымели бы желаемого действия, если бы к ним не привлек внимание сам Коон. Он принялся разыскивать автора этих филиппик — и в итоге отправил в карцер ни в чем не повинного приходского священника Франтишека Оца-сека из села Бельке Кунчице. Когда же затем оказалось, что Rectus не замолчал, а выступил вновь — с обличением жестокости, с каковой архиепископ наказывает невиновного, его голос достиг Рима. Венский нунций уведомил об этом Святой Престол, и в декабре 1903 года Коон был вызван к Папе Римскому. После этого Гофер записал, что ходили разговоры, будто, если бы он не подал в отставку сам, его все равно лишили бы должности.
Rectus торжествовал победу. «Rectus справедливый! Rectus неподкупный! Rectus всемогущий!» — похвалялся Гофер в своем дневнике так, что Доре было тошно это читать.
Но этой первой победой дело не кончилось. Избавившись от Коона, Гофер нашел себе следующего противника — и на сей раз объявил поход на Рим! «Возможна ли нравственная жизнь без Бога и его заповедей?»[15] Или: «Римская церковь в неглиже». Либо даже: «Рим — враг чехов»[16]. Публикации с такими заголовками замелькали в журналах, и стало ясно, что Гофер из полезного борца за правое дело превратился в неудобного смутьяна. Решение, как поняла Дора, было принято самое простое. В Белых Карпатах живет странный упрямый народ, на который из костела в Бойкови-цах поступали одни только жалобы. Вот там-то его и проучат!
Гофер прибыл туда зимой 1910 года, как раз тогда, когда в полную силу ударили январские морозы. Перед приходским домом в Старом Грозенкове остановились три телеги, и из них выбрались пять девушек, по самые глаза закутанных в платки, и мужчина в большой бесформенной шубе. Проходившие мимо люди останавливались, собираясь в кучки, над которыми поднимался пар от дыхания, и перешептывались. В дом, сгрузив с телеги, внесли шесть перьевых подушек, шкаф, две деревянные кровати и несколько сундуков неодинаковой вместимости. Дверь за новыми обитателями Грозенкова сразу же захлопнулась, лошади развернулись и потянули телеги в обратный путь. Толпа понемногу расходилась, поняв, что приехал новый священник — и что это не кто иной, как человек, добившийся низложения оломоуцкого архиепископа.
Поэтому в первое воскресенье февраля на него,
