Ведуньи из Житковой - Катержина Тучкова
Какое-то время обе молчали; потом Дора опять услышала Багларку:
— А ты думаешь когда-нибудь о… как сказать… думая об Ирене, ты вспоминаешь когда-нибудь Магдалку?..
Не успела она договорить, как ее слова заглушил звук упавшего стула. Внутри как будто бы что-то случилось… раздались шаги, испуганный голос Якубека и быстрое недовольное бормотание Сурмены, из которого можно было понять, что разговор о ее матери окончен.
Дора не уверена в том, что слышанное ею тогда было сказано именно так, как ей потом помнилось. Вполне возможно, что она неким образом перекрутила этот разговор и смещенная ее воображением картина перекрыла тот истинный образ матери, какой она хранила в своей памяти. Ясно одно: с течением времени Дорины воспоминания о матери все больше сжимались, пока в них не осталась только фигура помешанной женщины, которая с детства беседовала сама с собой, заблудившись в собственном мире. Может быть, собеседницы в кухне говорили даже, что это наследственная черта, которая передается в их семье из поколения в поколение и через столетия дает знать о себе, проявляясь в ком-то совсем уж ненормальном? Взять хотя бы Якубека — он же как раз такой… А сколько подобных было до него? Наверняка речь в кухне заходила и о других, наверняка они говорили, что сколько в их роду было исключительных женщин, столько в нем было и загубленных мужчин, чьи сестры и матери высосали из них всю силу, преобразив ее в искусство ведовства. А у ее матери, по-видимому, проявилось все, вместе взятое: она была исключительная, но в конце концов ее поглотило безумие.
Дору нашли под окнами кухни в бреду. Обезвоженную, в обморочном полусне. Три дня потребовалось, чтобы она оправилась от солнечного удара. Сурмена тогда говорила, что еще немного — и она сгорела бы в пепел.
БУКИНИСТИЧЕСКИЙ МАГАЗИН ПАНА ОШТЕПКИ
Дора не знала, как пережила бы все эти годы в интернате, если бы не пан Оштепка и тот мир, который открылся ей благодаря ему. Тихий мир пыльного букинистического магазина, что приютился в узкой улочке, ведущей к закрытой синагоге. С того самого дня, когда она в первый раз перешагнула порог этого магазина, он стал ее тайным укрытием, надежно защищенным от глаз воспитательниц. Дора изо дня в день застревала там на несколько часов, до тех пор, пока не должна была докладывать о своем возвращении из школы в интернат.
Там никогда никого не было. Один он, пан Оштепка, сидел за высоким прилавком, на котором громоздились стопки старых книг — среди крошек от бутербродов, которые букинист жевал всякий раз, когда она приходила. Из рваной салфетки в жирных пятнах торчала булка, а тонкое благоухание книжной пыли перебивал резкий запах копченой колбасы.
Поначалу Дора старалась проскользнуть в магазин незаметно, чтобы не скрипнула входная дверь, и спрятаться где-то между стеллажами так, чтобы пан Оштепка не знал о ней.
Она боялась, как бы ее не выставили, потому что сидеть, листая книги, а потом ни одной не купить — для этого же есть библиотеки, а не букинистические магазины! Но какое там! Продажа книг была пану Оштепке так же безразлична, как то, будет ли его колбаса лежать в булке или между двумя ломтями черного хлеба. Его интересовали исключительно новые поступления, и, если полюбившиеся ему книги не покидали магазина, он только радовался. Свою зарплату он получал независимо ни от чего, социалистический рынок того времени был щедр к нему, а остальное его не касалось.
Все это он объяснил ей позже, когда в один прекрасный день завел с ней разговор, в завершение которого даже пригласил ее к себе в святая святых, чтобы она с высоты его положения обозрела все богатства запыленного букинистического магазина. Очень скоро территория за прилавком стала и ее заповедной зоной. Она сидела на верхней ступеньке низкой деревянной лесенки за спиной пана Оштепки, читала книжки и с удовольствием слушала, как он тихо и тщательно пережевывает пищу.
Его коньком была авиатика — по ней он аккуратно складировал под прилавком груды книг и рассыпающихся журналов, страницы которых пестрели изображениями всевозможных аэростатов, автолетов и самолетов. Ну а Дора быстро облюбовала для себя стеллажи с книгами по этнографии: ее восхищали фотографии народных костюмов из ближних и отдаленных моравских деревень и поражали вариации всяких обычаев, изменявшихся от одного места к другому. Хотя многое она знала и сама, мир народного искусства и традиций ее завораживал. В стопках рядом с ней высились книги Зибрта, Нидерле и Вацла-века[13], благодаря которым она вновь погружалась в воспоминания о Житковой.
— Вот что я нашел о твоем крае, — говорил время от времени пан Опггепка, извлекая откуда-нибудь книгу, к которой Дора с восторгом тянула руку. Так он однажды положил перед ней пачку разрозненных страниц в переплете без корешка, завернутую в газетную бумагу.
—. Смотри, «Житковские ведуньи», — обронил он как бы между прочим, посмеиваясь над жадностью, с какой Дора ухватила книжку.
В это небольшое сочинение Йозефа Гофера она погрузилась немедленно. Возмущалась абсурдным очернением ведуний, с которыми автор на пожелтевших страницах сводил свои счеты, и, наоборот, смеялась там, где узнавала черты характера колоритных жителей Ко-паниц. Все эти персонажи, женщины и мужчины, были ей хорошо знакомы. Они совершали такие же поступки, к каким она привыкла, одевались так, как и в ее время одевались некоторые деревенские тетушки, и речь их была точно такой же, какая до сих пор звучала в ее родной Житковой. В тот день до своего ухода она успела прочесть половину книги — и в первый раз, расстегнув молнию на кармашке для мелочи, дала пану Оштепке пару монет. Он только махнул рукой. Это было самое прекрасное, что для нее кто-либо сделал за все долгие годы, проведенные в интернате.
* * *
Ее вынужденное пребывание там продолжалось три года.
Поначалу она не верила, что все это займет больше нескольких дней. Ну, может быть, недель. То, что в стенах этого учреждения ей суждено достичь совершеннолетия, Доре и в голову не приходило. Но она жестоко ошиблась: тянулись недели, месяцы — и наконец за решетками интерната она стала совершеннолетней.
Этот момент Дора помнит очень хорошо.
