Евгений Анташкевич - Освобождение
Его снова опахнуло свежим воздухом от окна, с запахом черёмухи.
«Марьяша, только она могла… На кого она похожа?.. Рыженькая, без веснушек… На кого-то она похожа! На ту сестричку, рыженькую, но с веснушками, под Кенигсбергом, в сорок пятом! В марте. Тоже санитарка, медработник! Я ещё о ней соседу рассказывал, когда Марьяша зашла к нам в палату в первый раз, что они похожи, очень. Обе рыженькие, и обе такие добрые. Только одна с веснушками. Та, в сорок пятом…»
Мысль прервалась. Степан Фёдорович сильно-сильно попытался вздохнуть, но у него опять ничего не получилось. Через тоненькую дырочку в горле просвистело совсем немного воздуха. Совсем мало.
Он задыхался. Горло тоже стало толстым, как пальцы и веки, и не дышало.
Всё, что он сейчас видел через щёлочки глаз, начало белеть от краев, как будто бы углы комнаты, стен, пола и потолка сгущались туманом и туман сходился к середине, к центру. Всё становилось туманным и белым.
Он пошевелил пальцем и нащупал холодную штуку с кнопкой, нажал и понял: «Пора!..»
Он увидел, как в палату ворвались люди в зелёных рубахах и штанах. Они притащили с собой ещё одну железную штангу со стеклянной банкой и прозрачным катетером, тележку с блестящими железками и коробочками и плотно обступили кровать. Он увидел, что они стали что-то делать с лежащим на кровати пожилым мужчиной. Они вкалывали ему шприцы, воткнули в локоть катетер, налепили на грудь присоски с проводами. Они говорили слова, много, из них Степан Фёдорович уловил только «аллергический криз» и «отёк Квинке».
«Каюкнулся, видать, мужчина! Мэй ёу фанцзы!» – подумал Степан Фёдорович.
Он всмотрелся в лежащего на кровати: пожилой мужчина, лет за восемьдесят, грузный, с широким лицом и широко посаженными глазами, полуседая прическа распадалась на прямой пробор, на манер комсомольцев тридцатых годов. Рот приоткрыт, и в нём виден характерный промежуток между двумя верхними передними зубами.
«Соловьёв Степан Фёдорович, – понял Степан Фёдорович. – Жаль! У него ещё были планы, но вчера ему чего-то вкололи…»
Он смотрел на это сверху, как бы из-под потолка, и видел, что среди людей в зелёной медицинской одежде была одна девушка в белом.
«Марьяша, – узнал её Степан Фёдорович, – правильно, она сегодня просто дежурная сестричка, поэтому одета в белое».
Это она принесла ему в реанимацию и поставила на подоконник ветку черёмухи.
«Умница! Но как же она похожа на ту, под Кенигсбергом, которая ему или мне, – и тут Степан Фёдорович придумал, – «нам» делала перевязку. Дурацкий осколок! Чик, и мэй ёу фанцзы – нет фаланги указательного пальца. Вот так!»
Степан Фёдорович отвлёкся от лежавшего на кровати, видимо, только что умершего мужчины и вспомнил, как ему перевязывал палец в немецком окопе перед фортом Der Dohna немецким бинтом Ванятка Савватеев. Потом они вдвоём тащили этого борова, немецкого майора, в свой окоп. Остальные остались их прикрывать. Тогда палец не болел. Только когда они доползли до своих и сдали немца, Степан Фёдорович – тогда его звали «товарищ капитан», а те, которые поближе, просто «Фёдорыч» – почувствовал, как опухла и болит кисть, а бинт напитался кровью. О медсанбате он подумал после того, как дождался, когда последние два его разведчика, Матея и Лёшка Слябин, перевалились через бруствер. Тогда он пошёл в штабной блиндаж и от переводчика узнал, что взятого немца зовут Иосиф. Все, кто там был, хихикали в кулак, потому что нового переводчика, которого прислали к ним в разведотдел, звали Адольф. И даже немец, когда услышал, сначала расстроился, а потом глупо улыбался.
К утру рука разболелась, и он добрался до медсанбата.
Его усадили на табурет около тумбочки с хромированными медицинскими инструментами, и тут в свет лампы вошла эта рыженькая сестричка. Она была как все мелькавшие поблизости медсестры в белой косынке и белом, завязанном на пояснице халате, из-под которого коротко торчал подол форменной юбки, и в кирзовых сапогах: обычный для армейской медсестры вид, ничего особенного. Только очень рыжая, с волнистыми, перехваченными сзади в хвост волосами, веснушками и очень синими глазами.
Степан сел у тумбочки и заранее сморщился от ожидаемой боли. Он видел, что набухший кровью бинт засох, он знал, что сейчас его будут отдирать, прямо от пальца. Это будет больно.
Как её звали, Степан Фёдорович уже не помнил. Помнил только, что фамилия её была какая-то очень медицинская. Виноградова? Нет, не Виноградова, при чём тут Виноградова? Вишневская! Вот! Такая медицинская фамилия! Мазь-то – Вишневского!
Он подставил ей руку локтем на тумбочку, и повязка оказалась у неё перед глазами.
– Может, хоть размочишь, сестричка? – попросил он жалобным голосом.
Она посмотрела, молча сняла его руку с тумбочки и положила её кистью к себе на колени. В первый момент у Степана перехватило дыхание, его рука давно не лежала на женских коленях… Они глянули друг на друга, она серьёзно опустила глаза и начала своими тонкими пальчиками отрывать присохший бинт. Степан зажмурился – сейчас будет больно. Но боли не было.
Он открыл глаза и увидел, что сестричка очень осторожно, не тревожа раненого пальца, отрывает один слой бинта от другого, верхний от нижнего. Свободной рукой он, как мог украдкой, вытер пот и подумал, что он ей такого скажет, чтобы выразить благодарность. И именно в тот момент, когда она перерезала ножницами хвостики завязанного нового бинта, влетел штабной и во всё горло заорал:
– Товарищ капитан, вас в штаб!
«Шоб тебя твоим же голосом и разорвало! Труба иерихонская!» – подумал Степан и посмотрел на медсестру. Та застыла с зажмуренными глазами и поднятыми к ушам руками, в которых так и держала ножницы и обрезки бинта.
– Успокойтесь, сестричка, он у меня ещё…
После перевязки стало легче, и он отправился в штаб.
Начальник разведотдела сказал ему, не поднимая головы от карты:
– Ну что, капитан! Прибыл? Слышал про твои успехи, молодец! Садись на что придётся и слушай меня – эта война для тебя кончилась, со всеми своими улетаешь в Москву, а дальше тебе скажут…
Степан Фёдорович в последний раз посмотрел на лежащего на широкой реанимационной кровати под большим белым одеялом пожилого мужчину: «Вот так, Фёдорыч, и эта война для тебя кончилась…»
«Архив Управления НГБ СССР
по Хабаровскому краю 1992 г.
Контрольно-наблюдательное дело
Императорская японская военная миссия г. Харбин
Сотрудники. Капитан Коити Кэндзи
Том № 38
1946 г.
УНКВД СССР по Хабаровскому краю
Спецотряд № 16».
«Личные письма (с переводом) японского военнопленного, сотрудника Императорской японской военной миссии капитана Коити Кэндзи (предназначены Софье Андреевне Ларсен, 1922 г. р., уроженке г. Хабаровска. Установлена. Проживает во Франции)»
Письмо№ 1
«Здравствуйте, Уважаемая Софья Андреевна!
Пишу Вам из Хабаровска. Мы здесь живём хорошо. Нас хорошо кормят и не заставляют много работать. Сейчас ещё жёлтая осень. Мы изучаем много политической литературы обо всём в мире, и в первую очередь о Великом Советском Союзе. Я не считаю себя в плену, потому что Великий Вождь Товарищ Сталин не держит нас в плену, а учит хорошо работать и правильно понимать миролюбивую политику Первой страны социализма – Советского Союза. Сейчас я знаю, что мы – японские милитаристы очень виноваты перед Великим Советским Народом, и мы должны исправиться и помочь строить социализм!»
Письмо№ 2
(перевод с японского)
«Здравствуй, Соня!
Почему-то мне кажется, что ты меня уже могла забыть. Но надеюсь, что нет. Я живой. Много работаем на стройке, на свежем воздухе, поэтому сил много. Хотя зачем я это всё пишу. Ты ведь всё равно никогда этого не прочитаешь, просто разговариваю с тобой, потому что все наши могут говорить только про любовь к твоей родине. Это не первое письмо, но все предыдущие я уничтожил. Я не хочу, чтобы кто-то читал мои мысли к тебе.
Как Верочка? Ходит ли она ещё в гимназию?
Интересно, что бы ты мне ответила, если бы его получила?
Твой Ко».
Письмо№ 3
(перевод с японского)
«Здравствуй, Сонечка!
Пишу тебе нечасто. Сейчас было бы уместно перед тобой извиниться, но я ещё не «совсем сумасшедший». Помнишь, как меня дразнила Верочка, когда они с Сашиком надо мной издевались!
Кстати, никогда не понимал, что такое «Сашик»! Знаю, что есть русское имя «Александр», что можно сказать «Саша» или, как вы говорите и как нас учили в университете, «Саня», «Санька», а тут – «Сашик»! Мне одна его фамилия чего стоила – «Адельберг», да ещё и «фон». Помнишь, как я сократил его фамилию и обращался к его отцу – «Адэ-сан»! Мне за такое обращение к русским всегда здорово попадало от А-сан, хотя он и сам так называл его отца.
