Роберт Юнг - Лучи из пепла.

— Что за пойло? Какое пойло? Ведь это «Кальпис». Что с вами случилось? — Я сделал вид, будто страшно изумлен. Но сам чувствовал, что голос у меня дрожит.

— Этот «Кальпис» горький как полынь! — кричал он. — Должно быть, испорченный. Пойдем, пожалуемся продавцу.

Он взял полупустую бутылку, и мы оба побежали к мороженщику.

— Какое безобразие, — сказал я. — Я только что купил у вас «Кальпис», а он, говорят, горчит.

— Не может быть. Мы не отпускаем плохого товара.

— Но он действительно совершенно горький. Спросите этого человека.

Пока мы препирались с мороженщиком, какая-то женщина на улице пронзительно закричала:

— Мертвый!.. Он умер… Мы выглянули в окно. Метрах в десяти от нас посреди улицы лежал Ямадзи.

Мы взяли его за голову и за ноги и потащили в дом. Когда мы переступали через порог, к моим ногам упал какой-то сверток. Из кармана Ямадзи вывалилась пачка банкнот — двести тысяч. Почти машинально я поднял ее и сунул к себе в карман. Итак, значит, я стал обладателем тех двухсот тысяч иен, которые так страстно желал получить.

Но я совсем не обрадовался. Я был в страшном замешательстве. «Убийца! — кричал во мне какой-то голос. — Убийца!» Я начал дрожать. Все кружилось у меня перед глазами. Потом мне стало легче, но голос все не смолкал: «Убийца!» Я попытался было заглушить этот голос, прижав руки к ушам и закрыв глаза. Но ничего не помогало.

— Скорее зовите врача! — закричал я, вскочив. Врач нужен был не мне — я хотел спасти Ямадзи. Мне стало страшно, не могу же я всю жизнь ходить с клеймом убийцы.

Какой-то зевака стоял, как прикованный, у распростертого тела Ямадзи и растерянно смотрел на него. Это ему я крикнул, что нужен врач. Зевака бросился бежать. Лицо Ямадзи стало пунцовым. Вид у него был ужасный, но дышал он ровно. Быть может, его еще можно спасти. Я принес воду и начал вливать ее Ямадзи в рот. Полстакана он проглотил, но больше пить не мог, его стошнило. Обнаженная грудь Ямадзи также стала багровой. Я положил ему на грудь мокрое полотенце. Я молил бога, чтобы валютчик остался в живых. Полотенце очень быстро нагрелось. Когда я хотел его сменить, то увидел, что краснота стала лиловой. Быть может, он уже умер?

Я начал изо всех сил трясти Ямадзи. Наконец появился врач. Он попытался сделать больному искусственное дыхание, — сел на него верхом. В моей голове беспрестанно звучало одно и то же слово, как привязавшийся мотив: «Убийца!.. Убийца!.. Убийца!..»

ШЕСТОЕ АВГУСТА

Тысячи падких на сенсацию жителей Хиросимы с жадностью проглатывали все подробности «убийства «Кальпис» — так оно именовалось по марке известного лимонада, в который Кадзуо подмешал цианистый калий. История девятнадцатилетнего юноши, с циничной откровенностью признавшегося на первом же допросе, что он был готов, если понадобится, убить четырех человек из-за двухсот тысяч иен, давала возможность каждому человеку, какими бы скользкими путями он ни шел, вообразить себя весьма добродетельным.

Кроме валютчика Ямадзи, умершего через 20 минут после отравления, сильно пострадал также продавец мороженого Терадзи, который по чистой случайности оказался впутанным в это дело. Когда покупатели пожаловались ему на горький вкус напитка, он решил доказать, что не верит их утверждениям, и одним глотком выпил весь остаток лимонада, возвращенный ему обратно. После этого жизнь его в течение многих дней висела на волоске.

Трое других отравленных, напротив, отделались весьма легко: после короткого пребывания в больнице Ёсидзаки они поправились, и их в тот же день выписали.

Убийца — Кадзуо М., — когда его схватили неподалеку от места происшествия, также производил впечатление человека, принявшего яд. Он плелся, низко опустив голову, время от времени пошатываясь, как пьяный. Видимо, он брел куда глаза глядят, безо всякой определенной цели. Полицейский Окамото, уже много лет работавший в этом районе и знавший Кадзуо еще ребенком, отвел юношу в амбулаторию. Он был уверен, что речь идет о пищевом отравлении.

И действительно, дежурный врач амбулатории, сделав пациенту выкачивание желудка, с. важным видом объявил, что он обнаружил следы яда. Эта версия держалась довольно долго, и газеты уверяли, что Кадзуо, стремясь заставить своих гостей пить, также отхлебнул глоток лимонада с цианистым калием.

В своих записках Кадзуо, однако, утверждает, что он не выпил «ни одной капли отравленного напитка». Почему же врач пришел к такому странному заключению? Возможно, он просто хотел показать свою ученость. Кадзуо сделали примерно двадцать инъекций, чтобы спасти от действия яда. Лежа на столе в амбулатории, он воспринял диагноз врача как еще одно доказательство недобросовестности людей, которых общество почтительно считает своими самыми полезными членами.

Яд, проникший в организм Кадзуо и завладевший всем его существом, нельзя было обнаружить в пробирках, — то был яд воспоминаний. Впервые юноша почувствовал действие этого яда, когда вливал воду в рот умирающего валютчика, понимая, что того уже не спасти. Точно так же он стоял на коленях возле своей умирающей подружки Сумико после «пикадона», точно так же вливал в ее окровавленный рот воду, о которой она молила, когда они вместе пробирались сквозь атомный ад.

Как похожи были лица обоих умирающих!.. Лицо Ямадзи, которого он ненавидел, и лицо Сумико, с которой он чувствовал себя так тесно связанным. «Быть может, и Ямадзи стал жертвой атомной бомбы?» — спрашивал себя Кадзуо. В невыносимо душные дни и ночи перед допросом — юноше пришлось провести их в камере, пахнущей аммиаком, прогорклым маслом и парашей, — прошлое в его мозгу причудливо перемешалось с настоящим.

Со времени атомного взрыва Кадзуо ни разу не осмеливался вызвать в памяти свой путь через горящий город. Теперь же, когда он судил себя, прошлое снова воскресло в его душе. Теперь он имел право припомнить все, даже самое ужасное. Быть может, вспоминая старое, он сумеет лучше объяснить свои поступки или даже искупить свою вину.

Вот что записано в его дневнике:

«Почему же я не убежал? Я совершил убийство. Как трудно в это поверить! Трудно поверить? Но ведь он мертв. И что в этом особенного? В день взрыва атомной бомбы я видел тысячи мертвецов; они лежали рядами, целыми грудами навалены друг на друга. Я слышал треск ломающихся костей, карабкаясь по телам мертвецов, и не был особенно потрясен этим. Как ни странно, но все мои чувства тогда притупились. Если бы я тогда крикнул себе: «Ты убил человека!», то тут же ответил бы: «Разве? Значит, одним мертвым больше…» Неужели я и впрямь так жаждал денег, что готов был убить человека? Нет, это невозможно. Что же заставило меня вступить на дорогу разбоя? Тот день, день 6 августа… Не меня одного он погубил. Он искромсал не только мясо и кости, но и сердца и души людей. С тех пор устои общества расшатались. Ничего удивительного, что слабые голодают, а сильные грабят. Какой мерзавец этот Ямадзи! Он почти открыто обделывал свои грязные делишки: ведь у него были связи с полицией.

Все произошло оттого, что в этом неправедном городе я хотел идти в одиночку путем справедливости… Старая поговорка гласит: «В одиночку праведник всегда в опасности». А теперь они делают вид, будто потрясены моим поступком, от удивления таращат глаза — и все из-за того, что я прикончил какого-то валютчика! Хороши же они! Ну а я? Я поступил правильно! И все же… Слезы навертываются у меня на глаза. Я не могу их сдержать. Почему я плачу? От беспомощности или от жалости к себе?»

На первом допросе следственные чиновники по обыкновению набросились на Кадзуо. Один из них ударил его в лицо, другой пнул ногой в живот.

— Выкладывай! Признавайся, не то получишь еще! — грозились они. — Не воображай, что мы намерены с тобой миндальничать только потому, что ты еще молокосос. Мы и так все знаем. Можешь не притворяться и не строить из себя невинного младенца.

Совсем другим тоном разговаривал с Кадзуо видный полицейский чиновник — начальник местной полиции. Это был спокойный, слоноподобный человек, и он обращался с заключенным мягко, пожалуй, даже с известным сочувствием. Начальник почти не расспрашивал юношу о его преступлении; битых два часа он заставлял Кадзуо рассказывать о своей жизни.

Необычайное участие, проявленное этим высокопоставленным чиновником, было вызвано неожиданным визитом, который ему нанесли накануне. К чиновнику явился человек по имени Сэцуо М. — отец убийцы. Назвавшись, он попросил немедленной аудиенции. «Обычная просьба о помиловании», — подумал полицейский начальник и заранее приготовил несколько трафаретных утешительных слов, ни к чему, впрочем, не обязывающих.

Но тощий человечек, сидевший напротив него, требовал совсем иного. Таких просьб начальник не слышал ни разу за все тридцать лет своей полицейской карьеры. Сэцуо М. просил, чтобы его оступившемуся сыну, который принес столько горя и бесчестья семье, непременно вынесли смертный приговор. Иначе позор не будет смыт. Отец Кадзуо предлагал также свою жизнь, дабы искупить грех, совершенный сыном.