Сергей Кравченко - Кривая империя. Книга 4

Голова у меня закружилась.

И я спросил страшное.

— А если бы Великой Октябрьской социалистической революции не случилось?!

— Ну, тогда наши точно так же добивали бы шведов (дело было не под Полтавой, а у телевизора — ближе к концу 3-го периода). Только на рубашках у них были бы золотые двуглавые орлы...

Сегодня, наблюдая вялую возню ребят с золотыми орлами, я вздрагиваю:

А если бы Мамай не влез в мышеловку между Доном и Непрядвой?

А если бы беременная Елена не нагрубила грозному свекру?

А если бы Жолкевский не уехал из Москвы помыться и отдохнуть?

А если бы Мюрат ударил обходным рейдом на Москву мимо Бородина, а Гудериан — мимо Подольска?

Что за ужасы произошли бы?!

Никаких ужасов, дети мои!

Ничего более ужасного, чем смерть всех и каждого в свой черед.

Ничего более смертельного, чем унизительный труд от получки до получки.

Ничего более унизительного, чем многолетнее вращение в необъятном ржавом механизме нашей великой страны, которая на всем белом свете одна такова.

И мы с вами остались бы такими же, какие мы есть и какими родила нас наша милая лесная мама в далеком году, задолго до позорного 862 года.

Мы точно так же оправдали бы и год 1380-й, — если бы в нем случился позор, а не подвиг, — и 1570-й и 1613-й и 1812-й, 1917-й и 1941-й, как сейчас оправдываем 862-й и 986-й, 1917-й и все прочие русские годы...

Пройди сквозь колоннаду Бранденбургских ворот 20 апреля. Выйди на Трафальгар-сквер в другой день рождения, день рождения королевы 12 июня. Облокотись на бетонный столбик на Арлингтоне 4 июля.

Споткнись о камень на площади Бастилии еще через 10 дней.

Взойди кавалерийской, шаркающей походкой на Храмовую гору в любой из тамошних праздников.

Видишь, сколько людей вокруг?

Скажи им всю правду.

Крикни, что предки их — свиньи!

Что религия у них была неправильная, козлиная!

Что сами они по уши увязли в грехе, кровосмешении, ереси!

Что отцы их, — вот они — в могилах лежат, — были темными язычниками, наивными идиотами, жидовскими мордами, расистами-фашистами, врагами собственного народа, убийцами младенцев, предателями, гонителями и казнителями небесных учителей!...

Сказал? Крикнул? Так...

Теперь, пока в глазах твоих плывут круги от скинхедовской бутылки-по-затылку;

пока тебя выворачивает от шутцмановского колена-под-дых и голлистского башмака сам-знаешь-куда;

пока гарвардские мальчики волокут тебя, избитого, до демаркационной линии и кидают в ласковые руки детей Сиона, пойми остатками мозгов — ты был не прав!

Нельзя оскорблять генетическую память людей.

Нельзя сомневаться в добродетели их предков.

Нельзя отрицать опыт поколений.

Нельзя унижать чужое, пусть и надуманное, достоинство.

Ну, что? Очухался?

А теперь вспомни, как пришли из-за моря темные люди и сказали, что отцы твои и деды — подлецы и людоеды. (прямо в рифму у них получилось!).

Вспомни, как оскорбили и отменили твою религию, как назвали твоих детей и братьев незаконными выродками, как изматерили твоих сестер и дочерей блудным замужеством, как предали анафеме твоих дедов и обрекли их посмертно адскому пламени.

Помнишь, как сказали тебе, что братья твои двоюродные из соседнего села — кровожадные сволочи и нужно вспороть им животы, оторвать руки-ноги, отсечь головы.

Не снится тебе, как ты делал это?

А потом пришел очередной наглый попик и за неправильный крест объявил геенну огненную еще сорока поколениям твоих крещенных пращуров.

А за ним последовал истинный черт и язвил тебя огнем, мечом да смертельною работою.

И мелькали в зрачках твоих красивые и сытые, один за одним.

И все они кликали мать твою сукой, а тебя — сукиным сыном...

А ты молчал.

Почти молчал!

Что ж ты не въехал им бутылкой по черепу?

Что ж не спалил их живьем?

Что ж не распял их под вороний хор?

Что ж ты не развесил их по кремлевской стене, где тебя вешали?

Молчишь?...

Такой уж ты человек — торчащий молчаливо!..

Ты если и громил кого, то не сам, а по чужой, злокозненной заводке...

Теплым майским днем одного не самого военного года в одном из самых обычных пропащих веков мы с Писцом строили на Красной площади красивое здание.

Историк тоже тут ходил, посмеивался.

Здание нам очень нужно было.

Мы долго обсуждали его кондиции, и я почти настоял на проекте вавилонского зиккурата (самая подходящая форма!) из красно-коричневого гранита (самый подходящий цвет!).

На крыше постройки мы намеревались сделать смотровую площадку вокруг центрального куба с прорезными окнами внутрь. Чтобы, стоя наверху, наблюдать, что происходит в помещении. А происходила бы там казнь вавилонская...

Фасад монумента хотелось украсить лаконичной надписью, точно передающей смысл содержимого. Я склонялся к единственному слову: «УРОДЫ», и размышлял, каким размером и шрифтом его написать, уместен ли будет Times New Roman и не примитивен ли Arial Cyr...

Но Писец прервал мои измышления и доказал, что здание нужно строить деревянное, сосновое, без выкрутасов. Гранита в окрестностях нету, зато татарвы полно, и надо спешить...

Назначение здания предполагалось чисто литературным.

Мы с Писцом, пользуясь нашими творческими возможностями, хотели согнать в сруб всю нечисть земли Русской, всех ее оскорбителей и угнетателей, всех безумных правителей и мечтателей и накрепко запереть до суда. А я, памятуя пожары московские, не прочь был и запалить скорбный терем без проволочки.

В общем, мечтали мы с Писцом спасти нашу Родину от тысячелетней напасти...

Историк над нами издевался.

Откуда только взялись у седовласого академика ироничность и сатиризм! Где нахватался он несвойственных придворному воспитателю выражений и ненормативных оборотов? Он обзывал нас сосунками, свинопасами, чмошниками, лишенцами и фитоцефалами, уклонистами, оппортунистами, богоборцами, ревизионистами и копрофилами. Ну, и, естественно, — сукиными детьми!..

Цензурная мысль Историка сводилась к констатации бессмысленности очистительного труда...

Мы так намаялись за день, что не смогли вполне насладиться нашим творением в пламени заката. Призвав на службу пару зверовидных стрельцов, мы приставили их к срубу с наказом: «Всех впускать, никого не выпускать», и завалились спать, где стояли...

Утро нового дня пробудило нас шумом толпы и толчками в бок.

Это Историк бесцеремонно орудовал носком лакированного сапога.

Он был теперь в кожаной куртке и при оружии.

— Вставайте, падшие! — выкрикивал он, — вы первые, кто проснулся здесь!..

Мы огляделись.

Действительно, упокоиться на Лобном месте и восстать невредимо до нас никому не удавалось.

Однако, надивиться этому малому чуду мы не успели, ибо вокруг свершалось чудо великое!

Сруб наш сосновый за ночь таинственным образом превратился в красногранитный зиккурат. На крыше его нахально лыбились запланированные нами уроды Земли Русской. Тут были все «наши» — хромые и горбатые, грозные и темные, блаженные и кровавые, кроткие и удалые, тишайшие и безумные, меченые и калеченые. Они стояли спиной к блоку с прорезами и совсем не интересовались тем, что происходит внутри, они смотрели вниз, на площадь.

А по площади двигалась бесконечная людская очередь. Хвост ее терялся где-то в конце Арбата, а вся она медленно заползала в распахнутую, дымную дверь нашего страшного здания. На подходе люди восторженно впивались глазами в лица своих неуязвимых вождей, склоняли головы у гранитной двери, скользили меж двух стрельцов, исчезали за порогом зиккурата.

Никто не сопротивлялся всеобщему движению в тар-тарары, и назад не возвращался никто.

— Вот уроды! — обобщенно выдохнул Писец, хоть вывеску на фасаде уже успели заменить, — написано на ней было какое-то другое, тоже пятибуквенное слово.

Мы с Историком молчали.

Он — в удовлетворении, а я — в отчаянии от непротивления великого народа, бессильного перед горсткой негодяев, перед случайным несчастьем, перед страшным и необратимым временем.

Так и простояли мы, разинув рты, дотемна...

Мы вышли из Дикого Поля и уже прошли мимо белых мазанок и вербных плетней, когда тонкий серп огромной Луны взошел над Диканькой. Звезды высыпали чистые и частые. На горизонте разом издохли дымные отсветы нелепых и грешных городов, и звезды стали еще ярче, а воздух — чище, какими только и должны быть звезды и воздух над нашей землёй.

Дышалось легко, дорога стелилась белым полотном, и к полуночи мы вышли к Реке. Как оказались мы на том, высоком берегу, не помнит никто из нас.

Мы стояли на взгорье, обернувшись лицом к Полю, и первая русская улица поднималась от Реки к нашим ногам.