Людо Зубек - Доктор Есениус
Красота, как благоухание, наполнявшая огромный зал, на мгновение сблизила императора и его врача, создавая настроение для доверительной беседы.
Во время этой тихой беседы императорский врач хочет получить ответ на некоторые волнующие его вопросы. Нормален ли император? Рассуждает ли так душевнобольной человек? Нет, это не речь сумасшедшего, а размышления бесконечно ищущего человека, которого беспокоят вопросы, далекие людям его круга; Положение Рудольфа требует от него действий, а он боится их, избегает, бежит от них в сказочное царство снов. Живет в ином мире и в отчаянии пытается уничтожить границу между этим миром и миром другим, в котором живет все его окружение. Трагедия его состоит в том, что его никак нельзя убедить в несовместимости этих двух миров. И поэтому он беспомощно мечется из стороны в сторону и горит и страдает от собственной неудовлетворенности, как страдает от его неутомимых поисков вся империя.
И вот император сидит рядом с Есениусом и смотрит доверчивым взглядом и ждет ответа, как ждут целебного лекарства. Будет ли он доволен ответом доктора?
— Когда передо мной вскрытое человеческое тело, больше всего меня интересует взаимодействие его отдельных органов. Я стараюсь понять, какой недуг привел к тому, что прекратилась их жизнедеятельность. Ищу причину, чтобы предотвратить этот недуг в живом организме.
— А смерть— вызывает ли она у вас какие-нибудь эмоции? Какие-нибудь образы наподобие вот этого? — Император едва заметно сделал жест рукой в сторону картин Дюрера и итальянских мастеров. — Не испытываете ли вы страха перед ней? Это необъяснимый и непреодолимый ужас перед неизвестным…
Чувства страха перед смертью Есениус никогда не испытывал. Он видел немало умирающих: некоторые отходят спокойно, ровно, даже торжественно; душа других давно уже на том свете, но тело все еще корчится в последней борьбе. И, наконец, третьи судорожно цепляются за жизнь, держатся за нее всеми силами, пусть даже она была плохой, и чуть ли не теряют рассудок при мысли о том, что пришел страшный час, когда они в полном одиночестве отправятся в неизвестный путь.
Император, очевидно, принадлежит к этим последним. Что сказать ему в утешение?
— Иногда, вскрывая, к примеру, сердце молодого человека, задумываешься над тем, сколько совсем недавно было в нем высоких чувств. Или, распиливая череп, начинаешь думать о тех мыслях, что рождались в этом мозгу при его жизни. И очень часто в таких случаях приходит на ум, какое особое строение мозга способствует тому, что один человек духовно туп, а другой создал непреходящие ценности. Зависит ли это от строения мозга? Почему только некоторые смертные возвышаются над своими современниками и потомками, как возвышаются Александр Македонский, Гомер, Аристотель, Леонардо да Винчи, Коперник? Такие мысли тревожат меня во время вскрытия, но, как правило, я смотрю на свое дело с чисто врачебной точки зрения.
Рудольф молчал. Он смотрел на Есениуса, но мысли его были далеко, ответ доктора не избавил его от сомнений.
— Для чего мы собирали все это с таким упорством? Что останется из этого после нас? Доставит ли все это нашему преемнику хотя бы частичку той радости, какую доставляет нам? Если нет, так зачем все это здесь? Зачем?
Император не ждал ответа на свои вопросы. Он только махнул рукой, как бы желая сказать: суета сует и всяческая суета.
Рудольф поднялся:
— Продолжим осмотр, доктор!
Император привел Есениуса в комнату, где находились произведения императорских «штейншнейдеров» — шлифовальщиков драгоценных камней, — которые создали для своего владыки прекрасные изделия, по красоте превосходящие самое богатое воображение.
Эти драгоценные камни, которым были приданы формы разнообразнейших геометрических фигур, по своей отделке могли соперничать с филигранными изделиями золотых дел мастеров, резчиков, чеканщиков, краснодеревщиков, часовщиков, сабельщиков, ружейников и кольчужников.
Изделия из перьев невиданных экзотических птиц, привезенные испанскими конквистадорами из Новой Индии, стояли рядом с изделиями из азиатского фарфора, венецианского стекла и китайского шелка.
Есениус медленно шел длинной анфиладой комнат, и его интерес постепенно падал, притуплялся.
Когда они вошли в большой зал, где были собраны различные диковинки, император сразу ожил и стал объяснять гостю, что тут находится. По всему было видно, что здесь собрано самое для него дорогое.
На почетном месте в центре зала на деревянной подставке стоит огромная амфора.
— Это один из тех сосудов, воду в котором наш Спаситель превратил в вино на свадьбе в Кане Галилейской. А вот другая достопримечательность: рог единорога. За небольшой кусочек этого рога платят бешеные деньги. А здесь целый рог… Рог, растертый в порошок, обладает лечебными свойствами. Чаша, выточенная из роговины этого животного, имеет свойство обезвреживать яд, и если человек выпьет из такой чаши отраву, то на его здоровье это никак не отразится.
Есениус усмехается про себя и шагает дальше. Ибо рог единорога — только первая диковинка в ряду других. Мехом отороченная шапка — это шапка Пршемысла Пахаря, а вот эти два огромных заржавелых гвоздя — из Ноева ковчега, их достоверность подтвердил сам иерусалимский патриарх. Грамота об этом лежит здесь же…
Потом император открыл дорогую, инкрустированную деревом шкатулку и показал восхищенному Есениусу два корня, напоминающие человеческие фигурки. Один из них походил на мужчину, другой на женщину.
На фигурках были надеты шелковые рубашечки — на одной розовая, на другой голубая.
— Мандрагора, — произнес Рудольф и передал фигурки Есениусу, чтобы тот мог рассмотреть их вблизи. — Это близнецы. В голубой рубашечке — он, и зовут его Марион; в розовой — она, ее зовут Труданчес. Удивительно изящная вещица! Стоила несколько тысяч золотых.
Есениус знал, почему у суеверных людей мандрагора ценится так дорого. Растет она будто лишь под виселицей. Когда ее вытягивают из земли, она якобы стонет, и так страшно, что тот, кто услышат эти стоны, умирает от страха. Поэтому никто не может сам вырвать мандрагору из земли. Самый удобный способ добыть ее — привязать один конец веревки к мандрагоре, а другой — к собачьему хвосту. Потом с дальнего расстояния испугать собаку звуком трубы или выстрелом. С вытащенной мандрагорой собака далеко не убежит, потому что быстро околеет. После этого мандрагора теряет свою вредную силу и начинает приносить своему владельцу одну лишь пользу.
Есениус вспомнил о покойном Тадеаше Гайеке, который осуждал людей, веривших в волшебную силу мандрагоры, и рассказывал, как ловкие мошенники обрабатывают различные корешки, чтобы они имели форму человеческой фигуры…
Наконец император подводит Есениуса к отдельно стоящему деревянному ящику, на котором нарисована человеческая фигура. В нем покоится редкое сокровище: египетская мумия. Рисунок на крышке ящика, изображающий человека, сделан несколько тысячелетий назад египетским художником. Император сам открывает крышку, и Есениус смотрит на набальзамированный, обвитый полотняными лентами труп египтянки, у которой уже нет части ноги.
— Это доктор Писториус понемножку отщипывает, — объясняет император. — Приготавливает «тинктуру мумия». Недавно пан гофмейстер Криштоф Попел из Лобковиц выпросил кусочек. Растер его в порошок, смешал с каким-то вареньем, принял и очень скоро выздоровел. «Тинктура мумия» — весьма надежное средство.
Есениус молчит. Еще ни одному больному он не прописывал этой «тинктуры». Он знает более верные лекарства.
— А если не помогает даже «тинктура мумия», обязательно поможет этот образок.
Император вынул из небольшого, украшенного перламутром ларца какую-то святую иконку и показал Есениусу ее обратную сторону. На ней была надпись. Есениус прочитал:
sator
агеро
tenet
opera
rotas
— Вы можете это прочесть слева направо, справа налево, сверху вниз и снизу вверх, и каждый раз получатся те же слова, которые даны в первоначальном тексте.
— Sator агеро tenet opera rotas, — прочитал Есениус и вполголоса перевел: — «Своими трудами поддерживает кормчий колеса в движении».
— А знаете, кто этот кормчий? Господь бог.
— Ваше величество полагает, что этот образок и все эти средства являются верным лекарством против болезней? — учтиво спросил Есениус.
— Вы прекрасно знаете принцип Гиппократа: «Где не поможет лекарство — поможет нож. Где не поможет нож — поможет огонь. А где и огонь окажется бессильным, там речь идет о неизлечимой болезни». Однако Гиппократ был язычником. Мы, христиане, не можем ограничиваться его тремя средствами. Нам всегда остается еще одно, последнее и вернейшее средство — бог. Неоднократным повторением слов, написанных на этом образке, больной наверняка вымолит помощь божию и вылечится…
