Энн Райс - Плач к небесам
— Если твое поведение не изменится, — начат он, — маэстро Кавалла исключит тебя в течение недели. — Голос его был таким низким и хриплым, что Тонио ни за что бы не поверил, что это голос Гвидо, однако он продолжал: — Я ничего не могу сделать. Я уже сделал все, что в моих силах.
Тонио смотрел на него в изумлении. Он видел, что эти суровые черты, которые так часто казались ему идеальным выражением гнева, смягчены признанием какого-то ужасного поражения, которого он не понимал. Ему хотелось спросить: «Почему это так важно для вас? Почему вы должны обо мне заботиться? Почему я был небезразличен вам в Ферраре? Почему небезразличен сейчас?» Он почувствовал себя беспомощным, как в ту ночь в Риме, когда в маленьком монастырском садике этот человек так яростно вопросил: «Почему ты вечно пялишься на меня?»
Тонио покачал головой, пытаясь что-то сказать, но не мог. Он хотел возразить, что усвоил все остальные предметы, которым его обучали, что подчинился правилам, таким суровым и безжалостным, подчинился, сам не зная почему... Но он знал почему. Они требовали от него одного: чтобы он стал тем, кем он был. И ничего другого.
— Маэстро! — прошептал он. Слова застревали у него в горле. — Не просите этого у меня. Это мой голос, и я не могу отдать его вам. И он не ваш, не важно, каким далеким было ваше путешествие в поисках его, не важно, что вы вытерпели в Венеции, чтобы привезти меня сюда для ваших собственных целей! Он мой, а я петь не могу. Не могу! Неужели вы не понимаете, что то, о чем вы просите меня, невозможно! Я никогда больше не буду петь, ни для вас, ни для себя, ни для кого!
* * *В комнате было темно, хотя снаружи, над высокими фронтонами здания, небо светилось ровным перламутровым светом. Сумеречные тени спускались со всех четырех этажей в сад, где изредка мелькали какие-то силуэты, склонялись к земле тяжелые ветви с апельсиновыми плодами, и, как восковые свечки, мерцали в темноте лилии. Из всех ниш доносились характерные для позднего вечера звуки — беглые, свободно льющиеся мелодии, исполняемые на всех инструментах, на всех этажах лучшими музыкантами.
Это была уже не какофония; все здание гудело, словно живое существо, и Тонио испытал страннейшее ощущение мира и покоя.
Может, он был так измучен гневом и горечью, что позволил этим чувствам ненадолго улетучиться? Сказал им: позвольте мне минутку побыть одному. Он не думал о Венеции, не думал о Карло, не метался по тем закоулкам памяти, где таились эти мысли. Сейчас его мозг представлял собой скорее великое множество пустых комнат.
И он ощутил покой, царящий в этом месте, которое могло бы показаться ему таким прекрасным, если бы он только был способен ощущать это.
Так что сейчас, хоть на миг, пускай так и будет.
Представь, если хочешь, что жизнь еще возможна, что жизнь справедлива — что ж, хорошо. И что, если бы тебе захотелось, ты бы мог, скажем, приблизиться к этому открытому инструменту, а сев за него, положив пальцы на клавиши, мог бы запеть, если бы захотел. Ты бы мог спеть о печали, о невыразимой словами боли. На самом деле ты мог бы делать все, что захочешь, потому что все, что удерживало от этого, уже отброшено и оставлено далеко позади, как чешуя, которую скинуло тело — человеческое тело, превращенное нечеловеческой несправедливостью в нечто чудовищное, но теперь свободное и способное вновь обрести себя.
Он лежал с открытыми глазами на узкой лавке, где, возможно, иногда спал сам Гвидо в перерывах между напряженными занятиями, и думал: «Да, представь себе, сколько всего ты можешь».
Небо потемнело, и сад изменился. Апельсиновое дерево рядом с аркой, сначала окутанное сумерками, теперь почти совсем растворилось в темноте. Уже невозможно было различить ни фонтан, ни белые лилии. И только окошки по ту сторону двора светились во мраке, как множество маяков.
Тонио лежал тихо, удивляясь, что никто не запрещает ему оставаться в этой пустой комнате и погружаться в такой глубокий и пустой сон.
Постепенно ему пришло в голову, что при закрытом окне и закрытой двери он мог бы сейчас подойти к клавесину, положить руки на клавиши и... Нет, если он позволит мыслям зайти так далеко, он может потерять все. И он снова закрыл глаза.
Сама мысль о собственном голосе не была теперь для него невыносимой. И не было ничего мучительного в мелькнувшем на мгновение воспоминании о тех ночах, когда он бродил по улочкам Венеции и, влюбленный в звук собственного голоса, сыграл на руку своему брату. Но если он не оставит этого сейчас, то неминуемо начнет думать об этом в той же всепоглощающей, безжалостной манере, воображая, что же теперь они говорят о нем, и пытаясь догадаться, верит ли хоть кто-нибудь, что он сам сделал это с собой, как утверждалось в его письмах.
Но все же теперь многое изменилось. Похоже, если он позволит голосу выйти на свободу, это будет уже не голос певшего с воодушевлением мальчика, а голос чудовищного создания, в которое он превратился теперь и которое останется таким навсегда. Эта мысль сразила его; как будто он сдался, как будто примерил на себя все кошмарные роли, которые для него написали, словно жизнь была оперой и ему дали эту ужасную роль.
Стыд, не что иное, как стыд, почувствовал он, едва эта мысль посетила его. Это ведь все равно что разорвать на себе одежду и позволить им пялиться на свои шрамы, на эту сморщенную, пустую...
Он чуть не задохнулся от этой мысли и, оборвав себя, сел на постели.
Услышав, что дверь открылась, поднял руки и обхватил склоненную голову.
Он знал, что в комнату вошел Гвидо, хотя и не понимал, откуда знает это. Он почувствовал, что реальный мир готов выдернуть его из грез.
Тонио поднял глаза, решительно настроенный на то, чтобы еще раз отстоять себя, и увидел, что перед ним стоит капельмейстер, синьор Кавалла, и обеими руками протягивает ему шпагу, которую не так давно отобрал.
— Возьми это, — прошептал он.
Тонио не понял. Потом он увидел на столе свои кинжал, пистолеты и кошелек.
Лицо маэстро было мертвенно-бледного цвета. На нем не обнаруживалось ни следа гнева — лишь какое-то непонятное, но все равно пугающее выражение, которое Тонио не мог определить. Он ничего не понимал.
— Тебе нет смысла оставаться здесь дольше, — сказал Кавалла. — Я написал твоим родственникам в Венецию, что они должны изменить свои распоряжения. Но тебе нет нужды ждать ответа. Ты должен уехать.
Он замолк. Даже в сумерках Тонио увидел, что подбородок капельмейстера дрожит. Но это был не гнев.
— Да, твои дорожные сундуки прибыли. Карета на конюшенном дворе. Ты должен идти.
Тонио не проронил ни слова. Он даже не взял шпагу.
— Так это решение маэстро Гвидо? — спросил он. Капельмейстер сделал шаг в сторону и положил шпагу на кровать. Распрямившись, долго смотрел на Тонио.
— Я бы хотел... поговорить с ним, — попросил Тонио.
— Нет.
— Я не могу уехать, не поговорив с ним!
— Нет.
— Но ведь вы не можете запретить мне...
— Пока ты находишься под этой крышей, я могу запретить тебе все! — сурово произнес маэстро. — А теперь уходи отсюда и забирай с собой все горе, которое принес! Иди!
Тонио в смущении смотрел, как маэстро выходит из комнаты.
Некоторое время он стоял неподвижно, затем, прицепив шпагу, вооружившись снова пистолетами и кинжалом, взял кошелек и медленно открыл дверь.
Коридор перед главным входом в консерваторию был пуст. Зияла дверь в кабинет маэстро, придавая ему странный вид темной, заброшенной пещеры, потому что обычно при любых обстоятельствах дверь эта была закрыта.
Во всем здании не было слышно ни одного звука. Тишина стояла просто поразительная, ведь даже из длинной комнаты для занятий, где в этот час обычно находилось несколько мальчиков, не доносилось ни звука.
Тонио прошел до конца коридора и заглянул в другой, тянувшийся в торец здания, где за одной из дверей горел свет.
Ему показалось, что он увидел силуэт капельмейстера, приближающегося к нему медленным, ритмичным шагом. Он был окутан полутьмой, но в том, как он идет, чувствовалась странная решимость. Тонио смотрел на него со смутным, неприятным любопытством. Наконец он и этот человек оказались лицом к лицу.
— Хочешь посмотреть на результат своего упрямства? Желаешь взглянуть своими собственными глазами?
Кавалла схватил его за запястье и потащил вперед. Тонио пытался сопротивляться, но тот рванул сильнее.
— Куда вы меня тащите? — спросил Тонио. — Зачем?
Молчание.
Он шел быстро, не обращая внимания на боль в запястье, не отрывая взгляд от профиля маэстро.
— Отпустите меня! — потребовал он, когда они приблизились к последней двери. Но маэстро Кавалла яростно потянул его за руку и втолкнул в освещенную комнату.
Мгновение Тонио не мог видеть ничего. Он поднял руку, закрывая глаза от резкого света, и разглядел ряд кроватей и огромный крест на стене. У каждой кровати стояли тумбочки. Пол был голым. Во всей этой длинной комнате витал запах болезни. В дальнем конце две кровати были заняты мальчиками, которые, по-видимому, спали.
