Исабель Альенде - Дом духов
Мало-помалу Клара менялась. Она выглядела усталой, и я заметил, что она все больше отдаляется от меня. Она уже не питала ко мне симпатии, мои страдания вызывали в ней не сочувствие, а скорее раздражение, и в конце концов я понял: она избегает меня. Я бы осмелился сказать, что в то время ей приятнее было доить коров с Педро Сегундо, чем сидеть вместе со мной в гостиной.
Чем больше отдалялась Клара, тем более необходима была мне ее любовь. Желание близости с ней, которое я испытывал, едва женившись, ничуть не стало меньше теперь, я хотел владеть ею полностью, до последней ее мысли, но эта женщина проходила мимо меня как дуновение ветра, и, даже если я держал ее обеими руками и грубо обнимал, я не мог покорить ее. Ее душа не была со мной. Когда она стала бояться меня, наша жизнь превратилась в муку. Днем каждый занимался своим делом. Мы встречались только за столом, и весь разговор вел я, а она, казалось, отсутствует. Она говорила очень мало и уже не смеялась непринужденно и раскованно, что когда-то мне так нравилось в ней, не откидывала голову назад, заливаясь звонким смехом. Она едва улыбалась. Я подумал: нас отдалили возраст и несчастный случай со мной и ее тяготит супружеская жизнь, что случается со многими парами, да и я не был утонченным любовником, из тех, кто поминутно дарит цветы и говорит приятные вещи. Но я пытался стать ей ближе. Как я пытался, Боже! Я приходил к ней в комнату, когда она записывала в своих тетрадях нашу жизнь или вызывала духов с помощью столика о трех ножках. Я даже попытался жить этой ее жизнью, но она не хотела, чтобы читали ее дневники, а мое присутствие лишало ее вдохновения, — если я был рядом, она не могла говорить с духами. Я вынужден был отступиться. Я отказался также и от намерения установить добрые отношения с Бланкой. Моя дочь с самого раннего детства была странной и никогда не становилась нежной и ласковой, как хотелось бы мне. Она не давалась в руки. Насколько я помню, она всегда недоверчиво относилась ко мне и ей не пришлось преодолевать эдипов комплекс, потому что в ней этого не было никогда. Она выглядела уже сеньоритой, умной и слишком серьезной для своего возраста, и была очень привязана к матери. Я считал, что она могла бы помочь мне, пытался завоевать ее как союзника, делал подарки, пробовал шутить с ней, но и она избегала меня. Теперь, когда я уже очень стар и могу говорить об этом спокойно, я понимаю, что виной всему была ее любовь к Педро Терсеро Гарсиа. Бланка была неподкупна. Она никогда ни о чем не просила, говорила еще меньше, чем ее мать, а если я просил ее поцеловать меня при встрече, делала это через силу, и ее поцелуй казался мне скорее пощечиной. «Все изменится, когда мы вернемся в столицу и заживем цивилизованной жизнью», — говорил я тогда, но ни Клара, ни Бланка не выказывали никакого желания оставить Лас Трес Мариас, наоборот, каждый раз, когда я упоминал об этом, Бланка говорила, что жизнь в деревне вернула ей здоровье, но она еще недостаточно окрепла, а Клара напоминала мне, что в деревне еще очень много дел, которые нельзя оставить незаконченными. Моя жена совсем не тосковала о том, к чему привыкла в городе, и в день, когда в Лас Трес Мариас привезли мебель и другие предметы домашнего обихода, которые я заказал, чтобы удивить ее, она ограничилась лишь словами, что все это очень мило. Я сам вынужден был заняться расстановкой всех этих вещей, — для нее это не имело никакого значения. Новый дом выглядел роскошным, как никогда, — таким он не был даже в те блистательные времена, когда мой отец еще не разорил его. Привезли массивную мебель колониального периода из красного дерева и ореха, выполненную вручную, тяжелые ковры, бронзовые кованые люстры. В столице я заказал фарфоровые английские сервизы, расписанные тоже вручную, достойные украсить столовую какого-нибудь посольства, хрусталь, четыре сундука, наполненных украшениями, простынями и вышитыми скатертями, коллекцию пластинок с классической и легкой музыкой и радиолу новейшей модели. Любая другая женщина была бы очарована всем этим и занималась бы в течение месяцев, но только не Клара, которая была непроницаема для этих вещей. Она наняла двух кухарок и нескольких девушек-крестьянок, чтобы они могли делать всю работу по дому, и, едва освободившись сама от кастрюль и метлы, тут же вернулась к своим дневникам и картам Таро. Большую часть дня она была занята в швейной мастерской, в лазарете и в школе. Я оставил ее в покое, потому что эти занятия являлись оправданием ее жизни. Она была очень доброй и великодушной женщиной, старалась сделать счастливыми тех, кто ее окружал, — всех, кроме меня. После землетрясения мы снова построили магазин и, чтобы доставить ей удовольствие, я отменил систему розовых бумажек и стал платить людям настоящие деньги — Клара говорила, что это позволит им покупать необходимое в поселке и кое-что скопить на будущее. Но все оказалось по-иному. Мужчины пьянствовали в таверне в Сан Лукасе, а женщины и дети терпели нужду. Из-за этого мы сильно ссорились. Да, крестьяне были причиной всех наших споров. Нет, пожалуй, не всех. Мы спорили и по поводу мировой войны. Я отмечал успехи нацистских войск на карте, повешенной на стене гостиной, а Клара в это время вязала носки для солдат союзников. Бланка, не понимая причины наших страстных разногласий из-за войны, которая не имела никакого отношения к нам и которая велась по ту сторону океана, хваталась за голову. Но и по другим поводам мы не понимали друг друга. В самом деле, очень редко мы в чем-нибудь соглашались. Не верю, что вина за все лежала на мне, что причина в моем дурном характере, потому что я был хорошим мужем, и ссорились мы не из-за моих сумасбродств во время моей холостяцкой жизни. Клара была для меня единственной женщиной. Такой она является и сейчас.
Однажды Клара закрыла дверь своей комнаты на задвижку и отказалась принимать меня в своей постели — за исключением тех случаев, когда я настаивал так, что отказ означал бы полный разрыв. Сперва я подумал, что у нее — недомогания, какие бывают у женщин каждый месяц, или у нее начался климакс, но это затянулось на несколько недель, и я решил поговорить с ней. Она спокойно объяснила, что наши супружеские отношения сошли на нет и теперь нет необходимости в плотских утехах. Естественно, она пришла к заключению, что если нам не о чем говорить, то и делить постель ни к чему, и страшно удивлялась, что я, скажем, весь день злился на нее, а ночью пожелал ее ласк. Я пытался объяснить ей, что в этом смысле мужчина и женщина несколько отличаются друг от друга и что, несмотря на все свои дурные привычки, я ее обожаю, но все было бесполезно. Вопреки несчастному случаю и тому, что Клара была гораздо моложе, я в это время чувствовал себя здоровее и сильнее, чем она. С годами я похудел. Не было ни грамма лишнего жира, и я обладал той же выносливостью и силой, что и в молодости. Я мог провести весь день в седле, спать где угодно, есть что угодно, не вспоминая ни о печени, ни о мочевом пузыре, ни о других органах, о боли в которых непрерывно говорят люди. Правда, кости у меня ныли. В холодные вечера или сырыми ночами боль в костях, переломанных во время землетрясения, была столь велика, что я кусал подушку, чтобы не слышали моих стонов. Когда я уже больше не мог терпеть, я пропускал глоток-другой водки или принимал две таблетки аспирина, но это не помогало. Странно, что с возрастом я стал более разборчив в женщинах, но воспламенялся почти так же легко, как в молодости. Мне нравилось смотреть на женщин, да и сейчас нравится. Это эстетическое удовольствие, почти духовное. Но только Клара пробуждала во мне вполне определенное и внезапное желание, потому что за нашу долгую жизнь мы полностью постигли друг друга и кончиками пальцев каждый помнил точную географию другого. Она знала самые чувствительные точки моего тела, умела сказать мне то, что мне хотелось услышать. В возрасте, когда большинству мужчин надоедают жены и они, чтобы что-то вспыхнуло в них, нуждаются в других женщинах, я убежден, что всегда радовался близости только с Кларой так же, как в медовый месяц, и был так же неутомим. У меня не возникало искушения искать других.
В сумерки я начинал осаду. По вечерам она садилась писать, я притворялся, будто с наслаждением курю трубку, а в действительности подсматривал за нею краем глаза. Едва я осознавал, что она собирается уйти — вот она чистит перья и закрывает тетради, — я поднимался. Прихрамывая, я шел в ванную, прихорашивался, надевал махровый, прямо-таки епископский, халат, который я купил, чтобы соблазнить ее, — но она, казалось, даже ни разу не взглянула на него, — прикладывал ухо к двери и ждал. Когда слышал, что она идет по коридору, выходил на штурм. Я испробовал все, начиная с восхвалений и подарков и кончая угрозой вытолкать ее за дверь или переломать кости палкой, но ни то, ни другое не помогало: нас разделяла пропасть. Полагаю, мне своими настойчивыми требованиями ночью бесполезно было пытаться заставить ее забыть мое дурное настроение, угнетавшее ее днем. Клара избегала меня с тем своим всегдашним рассеянным видом, который я в конце концов люто возненавидел. Не могу понять, что меня так притягивало в ней. Это была женщина в возрасте, ступала она тяжело и утратила уже веселое настроение, делавшее ее столь привлекательной в молодости. Она никогда не обольщала меня и не была со мной особенно нежной. Уверен, что она не любила меня. Глупо и смешно было добиваться ее так, как я это делал, — это и меня самого повергало в отчаяние. Но я не мог противиться своему желанию. Ее неторопливые жесты, запах ее чисто выстиранного белья, изящный затылок, увенчанный непослушными кудрями, — все мне нравилось в ней. Ее хрупкость вызывала во мне невыносимую нежность. Мне хотелось защитить ее, обнять, сделать так, чтобы она смеялась как в былые времена, снова спать с ней рядом, чувствуя ее голову на своем плече, ноги под моими ногами, обнимая ее всю, такую уязвимую и прекрасную, такую маленькую и теплую, чувствуя ее руку на своей груди. Иногда я притворялся равнодушным к ней, но через несколько дней отказывался от притворства, потому что, когда я не замечал ее, она казалась гораздо более спокойной и счастливой. Я просверлил дырку в стене ванной комнаты, чтобы видеть ее обнаженной, но это повергло меня, в такое смятение, что я предпочел заделать дыру известкой. Чтобы хоть как-то задеть ее, я однажды сказал, что иду в «Фаролито Рохо», тогда последовал единственный комментарий, что это лучше, чем насиловать крестьянок; это меня страшно удивило, ведь я даже не предполагал, что она знает об этом. Как бы в отместку, я — только для того, чтобы досадить ей, — решил снова брать крестьянских женщин силой. Но убедился, что время и землетрясение нанесли мне вред, я уже не мог, обхватив талию крепкой девушки, поднять ее на круп своей лошади, а уж тем более сорвать с нее платье, повалить и лишить невинности. Я уже был в том возрасте, когда в любви не лишни помощь и нежность. Я стал старым, черт побери.
