Каирская трилогия - Нагиб Махфуз
На самом деле, счастливее всех в этот день была Аиша. Впервые спустя девять лет она надела на себя красивое платье и заплела волосы в косы и теперь мечтательными глазами разглядывала дочь, которая казалась лучиком света. Когда слёзы навернулись ей на глаза, она закрыла своё бледное увядшее лицо от дочери, но в этот момент её мать заметила, как та плачет, и с укором поглядев на неё, сказала:
— Не хорошо, чтобы Наима в такой день покинула дом с грустью в сердце!
Аиша горько зарыдала:
— Разве вы не видите, что она совсем одна сегодня, у неё нет ни отца, ни братьев?
Амина возразила:
— Её благословение — в её матери. Да не бросит Господь наш её на произвол судьбы. Она ведь уходит в семью к своим тёте и дяде, и к тому же у неё есть Аллах, Создатель всего сущего…
Аиша вытерла слёзы и сказала:
— Воспоминания о моих дорогих покойниках накатывают на меня с рассветом, и я вижу их лица. А после её ухода я останусь одна…
Амина упрекнула её:
— Ты не одна…
Наима похлопала мать по щеке и спросила:
— Как я могу оставить тебя, мама?
Аиша, сочувственно улыбнувшись ей, ответила:
— Дом твоего мужа научит тебя, что нужно делать!
Наима тревожно сказала:
— Ты ведь будешь каждый день навещать меня? Ты избегала появляться в Суккарийе, но с сегодняшнего дня ты должна оставить эту привычку.
— Конечно. Ты в этом сомневаешься?
В этот момент на пороге комнаты появился Камаль, который сообщил им:
— Подготовьтесь. Прибыл представитель кадия!
Он с восхищением уставился на Наиму. «Какая красота, какое изящество, какая эфемерность! Как могла животная природа человека сыграть свою роль и породить такое милое существо?»
Когда стало известно, что брачный договор составлен, все обменялись приветствиями, и радостные трели засвистели в тихой атмосфере дома, нарушив его степенность. Все головы обернулись в конец гостиной, обнаружив, что источником их была стоявшая там Умм Ханафи. Когда пришло время банкета и гости направились к столу, грудь Аиши сжалась под натиском мыслей о неизбежной разлуке. Аппетита у неё не было. Тут пришла Умм Ханафи и объявила, что во дворе на земле сидит шейх Мутавалли Абдуссамад, который попросил принести ужин и ему, особенно мясные блюда. Ахмад Абд Аль-Джавад засмеялся и приказал ей приготовить поднос с едой и отнести ему. До них тут же донёсся голос со двора, который желал долгих лет жизни своему «любимому сыну Абд Аль-Джавада» и одновременно спрашивал как зовут его детей и внуков, чтобы помолиться за них. Ахмад улыбнулся и сказал:
— Какая жалость!.. Шейх Мутавалли забыл как вас зовут. Да будет Аллах снисходителен к старости…
Ибрахим Шаукат заметил:
— Ему ведь уже лет сто, не так ли?
Ахмад Абд Аль-Джавад ответил утвердительно. Тут до них снова донёсся голос шейха, который прокричал:
— Именем мученика Хусейна, не жалейте мяса!
Ахмад засмеялся:
— Тайна его святости сегодня сосредоточена на мясе!
Когда пришло время прощаться, Камаль первым спустился во двор, чтобы избежать этого грустного зрелища, которое и состояло-то только в переезде Наимы в Суккарийю, и которое, тем не менее, оставило глубокий след в сердцах матери и дочери. Камаль, по правде говоря, смотрел на весь этот брак с сомнением в том, что Наима годилась к семейной жизни. Во дворе он увидел шейха Мутавалли Абдуссамада, сидящего на земле под электрическим фонарём, прикреплённом к стене дома и освещавшим пространство. Тот был одет в выцветший белый джильбаб и белую тюбетейку; сняв обувь и вытянув ноги, он прислонился к стене, как будто спал, набив пузо едой. Камаль увидел, что между ног у него течёт какая-то жидкость, и тут же понял, что у шейха недержание, но сам он того не ощущает. Дышал он шумно, посвистывая. Камаль глядел на него взглядом, в котором сочетались одновременно и презрение, и жалость. Затем в голову ему пришла одна мысль, несмотря на которую на губах его выступила улыбка, и он сказал про себя:
— Наверное, в 1830 году он был избалованным ребёнком…
19
На следующий день Аиша прямиком направилась в Суккарийю: на протяжении всех этих девяти лет она не выходила из своего старого отчего дома, кроме как за тем, чтобы посетить кладбище, да ещё наведывалась пару раз в Каср аш-Шаук, когда Ясин потерял ребёнка. Она ненадолго остановилась в начале Суккарийи, окидывая вокруг себя взглядом всю улицу, пока глаза её не наполнились слезами. У порога дома часто бегали ножки Усмана и Мухаммада, которые здесь играли. Двор когда-то украшала её роскошная свадьба, а то место, где сидел Халиль и раскуривал трубку кальяна и играл в нарды и домино, благоухало ароматом прошлого, насыщенного утраченными нежностью и любовью. Она была так счастлива, что счастье её стало нарицательным, так что о ней даже говорили, что она смеётся и поёт, и нет у неё иного занятия, как улыбаться зеркалу и общаться с украшениями. Муж беседовал с ней по душам, а дети прыгали и скакали. Всё это было в прошлом. Она вытерла слёзы, чтобы не показывать молодой новобрачной, что плакала. Глаза её были по-прежнему голубыми, хотя ресницы и выпали, а веки увяли.
Перед ней предстала квартира, обставленная по-новому, с покрашенными заново стенами и мебелью из приданого невесты,
