Илья Бражнин - Моё поколение
Когда-то, до мундира министерства народного просвещения, он носил мундир ведомства юстиции. Сейчас он должен предстать перед судом и защищать Аркадия Борисовича Соколовского, защищать его жизнь перед судом, не знающим ни жалости, ни снисхождения.
Аркадий Борисович вскочил с кресла, именно вскочил, а не поднялся, и надо было хорошо знать Аркадия Борисовича, чтобы оценить эту разницу. Он вскочил и остался стоять на месте — строгий и решительный, владеющий всеми своими чувствами и поступками. Сейчас он уже был уверен, что нет нужды кидаться на грудь сыну, чтобы спасти его, что сила его, Аркадия Борисовича, жизни и диктуемая ею сила убеждения не могут не покорить, не сделать ясным и твердым путь всякого, идущего жизненной дорогой.
Он оперся руками о стол и, чуть согнувшись, твердо и резко сказал:
— Ты возводишь на меня, Андрей, очень серьезное обвинение. Ты бросил мне его в лицо как упрек. Ты готов запятнать меня, запятнать отца. Ты приписываешь мне ложь, лицемерие, клевету, все семь смертных грехов. Положа руку на сердце, — Аркадий Борисович в самом деле приложил руки к груди, — я могу сказать только одно. Это заблуждение, продиктованное юношеской горячностью, есть всё же только заблуждение. Силе его я не могу противопоставить ничего более убедительного, как силу правды, действительности — нелицеприятной и незапятнанной. Говорю это, как перед богом, перед людьми и перед тобой, который, в эту минуту не стану скрывать, был всегда моей тайной гордостью, да, гордостью.
Аркадий Борисович приостановился и, будто выпрямленный гордостью, о которой говорил, обратил лицо вверх:
— Ты волен верить мне или не верить, Андрюша, но ты должен по крайней мере понять, понять, что есть вещи, которые превышают объем твоего жизненного опыта, твоих незрелых воззрений. Взгляни здраво вокруг, и ты увидишь, что помимо случайных жизненных обстоятельств, столь резко бросающихся в глаза, есть нечто более важное, более общее, я бы сказал — более мудрое. И это более мудрое, повелительно диктующее нам наши поступки, есть долг, есть государственность. Ты уже в том возрасте, когда от тебя можно требовать сознательного отношения к тому, что тебя окружает, к тому, что вокруг тебя происходит. И ты должен уяснить себе, что современное положение высшей и средней школы очень серьезное. Дух бунта, дух революционного брожения и анархии, потрясший в последние годы устои нашего общества, ещё не искоренен, несмотря на суровые меры, принятые для его искоренения правительством. Революционные силы разбиты, но еще не убиты. Студенты и школьники идут по стопам фабричных бунтовщиков, и вслед за забастовками заводских начались забастовки студентов. Волна этих забастовок и волнений, охватившая высшие учебные заведения империи в позапрошлом и прошлом годах, ещё не спала, и совершенно очевидно, что это не случайное явление, что это борьба за школу между законной властью, с одной стороны, и незаконной, но до сих пор не уничтоженной революционной властью — с другой стороны. В дело должен был вмешаться, как тебе хорошо известно, совет министров, запретивший устройство публичных и даже частных студенческих собраний в стенах университета. Дело дошло до того, что правительство вынуждено было ввести в Петербургский университет полицию. Но забастовочное движение и волнения среди студентов и после этого не прекратились. Тогда были приняты ещё более крутые меры. В женском медицинском институте в Петербурге в ответ на забастовку был уволен весь состав учащихся института, то есть более тысячи человек. Вот до каких размеров, до какой остроты доходит борьба за школу. И понятно, что в таких условиях каждый благонамеренный человек, каждый, кто хочет помочь правительству справиться с революционной заразой и помочь торжеству сил государственности и порядка, должен всемерно содействовать установлению этого законного правопорядка. Я за этим и прислан сюда, и моя миссия в том и заключается, чтобы восстановить этот порядок и устранить, разбить все силы анархии, разъедающей нашу школу. Пойми, Андрюша, это, и ты поймешь смысл всего происходящего вокруг тебя.
Аркадий Борисович сделал долгую и многозначительную паузу и внимательно поглядел на сына. Андрюша сидел неподвижно, глядя прямо перед собой немигающими глазами. Аркадий Борисович потерял вдруг чувство высоты, на которую поднялся в своей речи, и, чуть согнувшись, сказал тише, чем прежде, как бы с покаянной покорностью:
— Я грешил, Андрюша, грешил, как все, как человек, и делал неверные шаги, я не скрываю этого, не хочу скрывать, но против долга — нет, против долга я не грешил. Я отдал ему свою жизнь, свои интересы, но и чужие интересы я вправе подчинить тем же требованиям. Ты спросишь — какое это имеет отношение к частному случаю, который привел тебя сюда? Я отвечу, что и этот частный случай подчинен только общему закону, общим требованиям, подобно тому как каждый отдельный солдат подчинен закону движения всей армии. Пусть солдат, стоящий в рядах, не видит этого общего движения и старается только о сохранении своей жизни, но полководец должен перешагнуть через эту жизнь, чтобы выиграть сражение, — этого требует государственная безопасность, этого требуют интересы общества. Каждый из нас ведет свою армию, и я во вверенном мне учебном заведении подчинен тем же законам, ибо на моей петлице государственный герб. Если отдельная судьба какого-нибудь Никишина кладется на одну чашу весов, а судьба, благополучие, процветание целого учебного заведения, всей гимназии — на другую, то я, как мне это ни тяжело, должен сделать выбор, который диктует мне долг, и здесь снисхождение равносильно преступлению. Я хочу, чтобы ты понял, Андрюша, — Аркадий Борисович протянул к сыну руку, как бы привлекая его на свою сторону, присоединяя его к себе, — я хочу, чтобы ты, оставя свою заносчивость, продиктованную, может быть, хорошим чувством, понял, что Никишин и ему подобные — это плевелы, это бродило, что они несут с собой анархию и заражают среду пагубным маразмом. Их общество тлетворно и не может быть терпимо в учебном заведении, где вы, пойми это, приготовляетесь к будущей жизни, к исполнению будущего долга, где мы должны прививать высокие идеалы государственности, гражданской чести, верности царствующей династии.
Аркадий Борисович в последний раз прервал течение своей речи и взошел на последнюю свою высоту. Он снова выпрямился, и голос его снова окреп:
— Подумай теперь, что ты можешь этому противопоставить. Откинь ненужную строптивость и погляди новыми глазами на то, с чем ты пришел сюда. Попробуй приподняться и взглянуть на частность только как на частность. И тогда ты поймешь, что то, что кажется тебе несправедливостью, — только кажущаяся мелкая несправедливость, ведущая к общей пользе. В случае с Никишиным ты принимаешь повод за причину и вовсе не думаешь о следствии. Давай же подумаем об этом вместе и будем вместе преследовать анархию любыми средствами, любыми возможностями. Я бы хотел, чтобы ты шел не против меня, но со мной, ибо то, что диктуется долгом, всегда верно.
Аркадий Борисович смолк. Он был почти спокоен. Неясные призраки, привидевшиеся ему в глазах сына, ушли. Он сказал всё, что должен был сказать.
Андрюша сидел в той же позе, глядя прямо перед собой. За все время, пока отец говорил, он не шевельнулся, не дрогнул ни одним мускулом. И внутреннего движения в нем не обнаружилось никакого. Всё так же смотрели вперед мертвые глаза, всё так же деревянно прозвучал голос, когда, не поднимая головы, он сказал:
— Входя сюда, я думал, что вы просто подлец. Теперь я вижу, что вы подлец принципиальный. Это несколько повышает вас в моих глазах.
Андрюша поднялся и пошел к дверям. Шаг его был таким же мерным и деревянным, как его голос. У самых дверей Андрюша обернулся:
— Я знаю, что через три дня должно состояться заседание педагогического совета, на котором вы собираетесь исключить Никишина из гимназии. Я предупреждаю, что, если заседание состоится раньше, чем через месяц, я покончу с собой здесь, у вас в кабинете.
Он ушел.
Аркадий Борисович, как автомат, опустился в кресло. Лицо его покрывала мертвенная бледность. Он чувствовал, что сердце перестает биться. Вот оно и совсем остановилось…
«Паралич», — мелькнуло в тускнеющем сознании.
Это длилось всего мгновенье, но Аркадий Борисович почувствовал всем существом, что одно мгновенье он был трупом. Он даже успел окостенеть. У него помертвели пальцы. Потом жизнь медленно вернулась и наполнила опустевшее тело. Аркадий Борисович шевельнулся в кресле и крикнул глухо:
— Вон! Вон отсюда!..
Утром Аркадий Борисович пришел в гимназию точно в половине девятого, как приходил ежедневно. Сторонний наблюдатель едва ли смог бы заметить в нем какие-нибудь перемены. Он сделал замечание сторожу Хрисанфу за плохо вычищенную дверную ручку и прошел к себе в кабинет.
