Леонтий Раковский - Кутузов
Катенька оказалась права: большое участие в заговоре приняла вся семья Зубовых — три брата и сестра, Ольга Александровна Жеребцова. У красавицы Ольги Александровны заговорщики собирались.
— Шампанское каждый день лилось рекой, — рассказывал Павел Кутузов.
("Еще бы ему не литься — на английские деньги!" — подумал Михаил Илларионович.)
Из братьев Зубовых особенно отличился старший, Николай. Когда заговорщики, найдя императора Павла спрятавшимся за ширмой, на секунду растерялись, Николай Зубов ударил императора.
Когда-то он первый принес Павлу императорскую корону, а теперь первым нес смерть.
За Николаем Зубовым на царя кинулся полковник Яшвиль. Он мстил за то, что Павел огрел его на вахтпараде палкой.
— А потом бросились все. И пошло! — сказал, улыбаясь, полковник.
— А что делал Платон Зубов?
— Платон Александрович стоял в стороне и возмущался императором: "Как он кричит! Это несносно!"
— Однако!
По рассказам Павла Кутузова, заговор возглавлял Пален.
("Я чувствовал: без "ливонского визиря" не обойдется!" — подумал Михаил Илларионович.)
А ночью в Михайловском замке всем распоряжался хладнокровный генерал Беннигсен.
— Участие ганноверского кондотьера понятно: Павел не уважал его, и Беннигсен сводил с ним счеты, — сказал Михаил Илларионович. — А как же наследник, Александр Павлович, знал о готовящемся заговоре? — спросил он.
— Конечно! Ведь он же сам назначил в караул вне очереди своих надежных семеновцев. На измайловцев, например, положиться было нельзя.
Картина переворота стала для Михаила Илларионовича совершенно ясна.
Так вот почему вчера за ужином Александр Павлович чувствовал себя так скверно, был невесел, не поднимал глаз от тарелки!
Оба Кутузова пошли наверх в залы, но уже на лестнице разошлись: Павла отозвали в сторону офицеры-однополчане, а Михаил Илларионович стал медленно подыматься по широким ступеням.
Роскошный, уютный Зимний дворец опять ожил.
Александр тотчас же переехал назад, в Зимний. В мрачном Михайловском замке остался лишь мертвый Павел и неутешная Мария Федоровна.
На широкой парадной лестнице Зимнего дворца царило оживление. Военные и гражданские радостно поздравляли друг друга, целовались, хотя до пасхи оставалось еще полторы недели.
Михаил Илларионович шел не спеша, раскланиваясь со знакомыми. Нельзя сказать, чтобы его сторонились, но как-то никто не задерживался возле него, — очевидно, хорошо помнили, что Павел благоволил к Кутузову.
Михаил Илларионович внутренне потешался над этим: "Не знают, как будет со мной новый император".
А на лестнице стояли группами, переговаривались, громко обсуждали последние события:
— Довольно нам повторять зады Ивана Грозного!
— Я каждый день ждал ссылки!
— Избили императора так, что теперь художники красят, чтобы можно было показать народу!
— И врачи там, с англичанином Гривом.
— Манифест-то, манифест какой! "Управлять богом нам врученный народ по законам и по сердцу августейшей бабки нашей".
— Золотые слова!
— Кто же это так красиво написал? Карамзин?
— Нет. Дмитрий Прокофьевич Трощинский, екатерининский секретарь.
— Это не Трощинский, а сам Александр Павлович сказал. Я был в Михайловском замке, когда император вышел к войскам. Он так и сказал: "При мне будет все, как при бабушке".
— Генерал-прокурора Обольянинова арестовали.
— Довольно ему арестовывать других.
— У, подлец, изверг!
Обгоняя Кутузова, шла гвардейская молодежь. Эти говорили о другом:
— Командира измайловцев, генерала Малютина, споили, чтоб не помешал…
— А генерала Кологривова Пален нарочно арестовал — гусары были ненадежны.
— Митька Ступин приехал уже в круглой шляпе.
— Да что ты?
— Ей-богу!
— Будем по-прежнему носить фраки и круглые шляпы!
Михаилу Илларионовичу было смешно: кому что. Для гвардейских вертопрахов отмена запрещения носить круглые французские шляпы была важнее отмены арестов и ссылок.
Кутузов вошел в залу.
Первое, что бросилось ему в глаза, была живописная группа у камина. Важно развалясь в кресле, сидел несуразно длинный, с лошадиным лицом Николай Зубов. Перед ним стоял, гордо поглядывая по сторонам бараньими глазами, маленький, перетянутый в талии грузин князь Яшвиль.
Их почтительно окружала, на них смотрела как на героев, с завистью и восхищением, толпа молодых офицеров.
Зубов громко, видимо кончая беседу, сказал:
— Да, жаркое было дело!
Михаил Илларионович наслушался разных рассказов о вчерашней ночи. Даже те, кто ничего не знал о готовящемся заговоре, теперь старались уверить, что они были в курсе всех приготовлений и помогали заговорщикам. А те из заговорщиков, которые были с войсками ночью у Михайловского замка, но не попали в царские покои, рассказывали о своих подвигах, выставляя себя чуть не главными участниками убийства тирана. Если послушать таких, то можно было подумать, что, не будь их, Павел остался бы жив.
И все, конечно, рассказывали, как кричали вороны и галки в Михайловском саду, когда заговорщики шли к замку.
В десять часов пошли в дворцовую церковь присягать императору Александру I.
После присяги никто не уходил из Зимнего дворца — ждали, что выйдет император.
Через некоторое время Александр вышел к собравшимся. Он прошел гостиную, угловую комнату и мраморную залу, принимая поздравления.
Император был невесел. Сегодня он как-то еще больше вытягивал вперед шею, чем обычно.
Когда Александр проходил мимо группы сановников, где стоял Михаил Илларионович, он только мельком скользнул глазами по их лицам и прошел дальше. Он словно совестился прямо глянуть в глаза, зная, что всем известно его участие в убийстве отца.
"Остатки совести у Александра еще сохранились, но с годами он избавится и от этого непосильного груза", — подумал Михаил Илларионович, склонив голову перед новым, двадцатитрехлетним императором.
XВластитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда.
ПушкинМелочность — несомненный знак не только узкого ума, но еще и низкой души…
Кардинал РетцВ радужных надеждах и неумеренном восторге пролетел в Петербурге первый день нового царствования.
Придворная знать, дворянство и гвардия — ликовали.
Не было особняка, в котором не веселились бы до поздней ночи.
Пили и пели:
После бури, бури преужасной,Днесь настал нам день прекрасной…
Даже кое-кто из ремесленников и чиновничьей мелкоты тоже загулял; но мелкота гуляла не потому, что ждала каких-либо улучшений в своей серенькой жизни, а просто из привычки пить по любому поводу.
Простой народ не веселился: он не предвидел для себя никаких благоприятных перемен.
Петербург стал неузнаваем.
Еще два дня тому назад никто без особой нужды не выезжал из дому, боясь встречи с "курносым". С девяти часов вечера жизнь в столице вообще замирала: у шлагбаумов пропускали только повивальных бабок да фельдъегерей.
А сегодня весь день до глубокой ночи по петербургским улицам сновали кареты, коляски, мчались всадники. Днем какой-то шалый гусар въехал на тротуар Невской набережной на коне, радостно крича:
— Теперь все позволено!
В петербургских салонах, в гостиных — всюду главной темой разговоров оставалась одна: будет так, как при матушке Екатерине!
Михаил Илларионович только улыбнулся, когда впервые услыхал эти слова. Он по житейскому опыту знал, что никогда не бывает так, как было, никогда не возвращается то, что прошло. Нельзя войти дважды в одну и ту же текущую воду!
И уже утро следующего дня показало, что кое-что уцелеет и от Павла.
12 марта, разумеется, было не до вахтпарада, но 13 марта он состоялся на площади у Зимнего дворца, как прежде: Александр и его брат Константин на всю жизнь оказались отравленными прусской муштрой. Но все, кто смотрел на Александра как на преемника Екатерины II, постарались сделать вид, что не заметили этого возрождения павловского детища. Тем более, что александровский вахтпарад не грозил никакой опасностью для дворянства. А что взбалмошный князь Константин Павлович во время вахтпарада издевался над солдатами, это никого из офицеров и знати не беспокоило.
Все ждали дальнейших шагов нового императора.
И дворянство не обманулось: следующие дни доставили ему полное удовлетворение.
Александр снял запрещение на ввоз в Россию товаров и на вывоз за границу русского хлеба. Ржи и пшеницы у помещиков было предостаточно, они не думали о хлебе насущном, а мечтали о ланкаширском сукне, о голландском полотне, о фарфоре и бронзе, которые можно было получить из Англии за русский хлеб.
