Москва – Севастополь – Москва. Часть 3. Делай, что должно - Маргарита Нерода
До войны госпиталь был санаторием работников искусств. В палатах и коридорах до сих пор висели многочисленные этюды в рамочках с видами на бухту и город: прощальные подарки от отдыхавших здесь когда-то художников. На рамах ни пылинки, ни пятнышка. Окна пусть и заклеены накрест бумагой, но хрустальной прозрачности. Строгой, тщательно поддерживаемой чистоте, позавидовала бы любая столичная клиника.
Взгляду человека опытного это говорило о многом. Конечно, превратить санаторий в госпиталь проще, чем штольни, где еще позавчера добывали камень, а вчера — делали вино. Но все равно задача не из легких. Хорошо, кухня здесь и в мирное время была своя. А лаборатория? А автоклавы? А как наладить достаточной стабильности электричество, чтобы насытить рентгеновский аппарат — технику сложную и капризную? А персонал, вчера еще гражданские медики, каждый со своим опытом, своей практикой и характером? Сейчас же все поручения выполняются бегом и нет человека, который всякую минуту не был бы занят. Требовалось приложить колоссальные усилия, чтобы весь этот механизм людей и техники работал слаженно и безотказно.
Подводило, пожалуй, только электричество: по непонятной причине лампочки по вечерам, даже синие, светомаскировочные, что должны светить вполнакала, вдруг вспыхивали сильно ярче обычного, а потом тускнели и гасли. Временами какая-нибудь с треском перегорала и ее почти сразу же заменяли. Потому что даже такая мелочь не может считаться мелочью.
Вчерашний санаторий был двухэтажным, первый этаж каменный, основательный, второй деревянный, изящный, с замысловатыми островерхими башенками по углам и двумя просторными балконами, с которых хорошо было видно бухту. Он стоял в старом тенистом саду, наверное, сохранившемся еще с прежних времен. Вдоль главной аллеи высились кипарисы, где-то за домом скрывались яблони с уже краснеющими яблоками. В густых кустах тонули две беседки. Посреди одной из них высился каменный постамент, наверное от какой-то не пережившей революцию статуи, плоский, со стол высотой. Теперь выздоравливающие играли на нем в домино.
В саду царствовала южная пышная зелень и цвели розы на ухоженных клумбах, тяжелые, крупные, чуть не с кулак величиной и плотные как капуста. Окна по летнему времени держали больше открытыми и от того утром, когда поливали цветы и сбрызгивали водой дорожки, чтобы не поднималась пыль, специфический больничный дух разгонял запах мокрых листьев и влажной земли. Но во всем этом санаторном уюте понемногу становилось тесно.
Опять, как и в первые дни войны, жгла душу невозможность работать. Тогда, после контузии, эта неопределенность донимала куда сильнее. Огнев гнал от себя мысли, что может быть навсегда потерян для хирургии, что руки навсегда перестали ему подчиняться и бранил себя, что мало, слишком мало, как тогда думалось, знал о контузиях. Впрочем, уже через неделю хотя бы за это можно было себя не корить: все книги госпитальной библиотеки в один голос твердили о самостоятельном восстановлении и только. Так что, едва этот проклятый тремор нехотя, медленно начал сдавать позиции, потребовал выписки и получил назначение в ту «учебную часть без номера». Сколько бойцов его уцелело сейчас? Горький и совершенно бессмысленный вопрос.
Если Чавадзе от ответа уходит, можно попробовать зайти с другой стороны. Можно. Хотя право, очень не хочется. Потому что так он рискует серьезно подвести самую юную из коллег, милую барышню Анну Кирилловну. Рентгенолога, выпуска 1941 года. На самом деле, конечно, выпуск у нее в 1942 — но война спрашивает по-своему, так что 1941, ускоренный…
Подобно маленькой, но стальной Лене Николаевне, она слишком рано повзрослела как врач. В мирное время ходить бы ей в ординаторах, набираться опыта. А тут изволь, ты теперь специалист, и спрос с тебя строгий.
Рентгеновский аппарат, всего три года до войны отработавший в местной поликлинике, был гордостью Чавадзе. Рентгенотехники не хватало отчаянно и то, что он его выбил, да еще и сумел наладить работу так, чтобы от активного использования сложное устройство не ломалось слишком часто, было чудом. Вторым чудом стал свой штатный рентгенолог. Пусть молодая, пусть ускоренный выпуск — выучим в своем коллективе, главное — что своя. У витязя в тигровой шкуре и дружина должна быть самая лучшая.
Сейчас самый ценный в этой дружине боец сидела за столом в своем крошечном как шкаф кабинете, с завешенным старым одеялом окошком, бессильно уронив голову. Похоже, как ни берегли технику, она все-таки встала. Как всегда, в самый неподходящий момент.
— Анна Кирилловна, что так печалитесь?
— Аппарат сломался. Последний работавший во всем Геленджике, — она подняла голову и стало видно, что в глазах дрожат слезы, — Ума не приложу, что делать. Техник был только неделю назад, вчера еще все работало. Меня Давид Георгиевич съест! И главное, все поломки в одно и то же время, будто там бомба с часовым механизмом внутри. Вы на рентген, знаю, но извините… Никак. Я доложила дежурному врачу, он обещал в Новороссийск направить.
— Ну, на счет съесть, это вы погодите, — отвечал Огнев, пряча улыбку. Сравнение вышло очень уж верным. — Ваш командир, конечно, похож немного на тигра, но не настолько. В один и тот же час, вы говорите? А во сколько?
— Всегда вечером, в четыре. Я ничего не трогаю, вдруг вольтметр зашкаливает… иногда ничего, просто снимок портится, а иногда пробивает изоляцию, и жди потом мастера…
— Вольтметр. Ровно в шестнадцать. Здесь ведь и лампы в это время каждый день вспыхивают, а то и перегорают… — вспомнил он и шевельнулась какая-то догадка, — Подумать надо. Попробуйте в это время просто не включать аппарат.
— А если Давид Георгиевич говорит — сделать снимок? — она растерянно отложила тетрадь для записи больных.
— Сказать — для аппарата опасно. Он поймет. В конце концов, самому вникать в детали работы рентгеновского кабинета ему недосуг, а старшему рентгенологу Геленджика он поверит.
Анна улыбнулась. Природа ей зачем-то напрочь отказала в серьезном выражении лица. Даже если коллега совершеннейшим образом сосредоточена, в уголках губ все равно проглядывает улыбка. А когда смеется — хоть картину пиши, коли умеешь!
— Да какой из меня старший-то?
— Хороший. Учитесь, стараетесь. немного стесняетесь отстаивать интересы своего кабинета, но это поправимо, пройдет.
— Учусь, стараюсь, — она вздохнула и с тоской поглядела на заваленный книгами стол. — Я себя чувствую студентом из книги Вересаева. Только я-то не студент, я врач-рентгенолог! Единственная на весь город!
