Жан-Луи Фетжен - Вуали Фредегонды
Сквозь пелену застывших слез она различила грубоватое, но улыбающееся лицо, заросшее черной бородой. Волосы у человека были чуть светлее бороды и коротко подстрижены. Он опирался на копье, а на поясе у него висел длинный кинжал. Солдат. Франк.
Потом он осторожно подхватил ее на руки, поднял — легко, как щенка, — и закутал в плащ. Тем временем приблизились и другие. Солдат был горячим, от него пахло потом. Девочка почти утонула в складках плаща — она чувствовала, что проваливается в бездну.
— Чего тут у тебя? — раздался чей-то хриплый голос. — Эй, смотрите, Арнульф нашел девчонку в снегу!
Голоса, смешки... Всего их было человек десять, столпившихся вокруг. Они были похожи на медведей — бородатые, в меховых плащах. Над ними поднимались густые клубы пара, вырывавшиеся изо рта и ноздрей. Их копья и топоры поблескивали в свете факелов. Но тут послышался чей-то резкий оклик, и все голоса одновременно стихли. Солдаты расступится и над ней склонилось новое лицо — на сей раз молодое, гладко выбритое, обрамленное складками капюшона. Девочка почувствовала, как руки новоприбывшего резко сдергивают плащ, в который франк ее укутал. Тут же ее кожа покрылась мурашками от ледяного ветра.
— Господи Боже, да она голая! И посмотрите на ее лицо — она накрашена! Это одна из тех шлюх! Должно быть, их вертеп где-то недалеко!
— Это вряд ли, мессир аббат, — серьезным тоном возразил Арнульф. — Она совсем девчонка.. И к тому же она откуда-то убегала — вон ее следы в снегу...
Наступило молчание. Ледяная рука юного аббата запрокинула ей голову, его глаза пристально взглянули ей в лицо.
— Ты прав... Должно быть, этот несчастный ребенок убегал как раз из того притона, от кошмарных языческих оргий... Но по ее следам мы доберемся до них, и все, кто там есть, получат по заслугам!
Его пальцы разжались, на лице появилась почти блаженная улыбка. Он снова запахнул на девочке меховой плащ.
— Приготовьтесь, храбрецы! — закричал он, обернувшись к солдатам — Сейчас мы им покажем, как не уважать Господа Бога и монсеньора епископа!
Ответом было лишь недовольное ворчание, но тем не менее все направились вслед за аббатом в сторону пещеры, до которой было совсем недалеко.
— Эй, — окликнул он Арнульфа, — девчонку отведешь ко мне.
Это произошло несколькими годами раньше. Мне, должно быть, было тогда шесть или семь лет. Даже сегодня я все еще помню мрачное завывание ветра в кронах деревьев и запах прелой листвы после дождя... Мы ехали верхом на рабочей лошади, слишком большой для таких девчонок, как мы, и дрожали — больше от страха, чем от холода. Однако я верила, что мы сможем преодолеть этот страх и вместе с ним — искушение признаться друг другу, что боимся повернуть с полдороги и вернуться ни с чем. Это была безлунная ночь в канун зимнего солнцестояния — единственная в году, когда можно собирать змеиные яйца для амулетов... Знай, что, если собирать их в это время, соблюдая все необходимые обряды, змеиные яйца могут стать могущественными талисманами, способными заставить замолчать клеветников, а также снискать своему владельцу благосклонность владык. Во всяком случае, так говорила Мать...
Несколько дней назад, когда мы привели стадо свиней в лес, чтобы они поискали себе желудей, мы случайно наткнулись на гнездо гадюк — в тридцати шагах от огромного, одиноко росшего дуба — его можно увидеть, если ехать со стороны Ла Сельвы. Но среди ночи, при свете всего одного чадившего факела, все наши ориентиры полностью растворились в темноте.
Мы продвигались вперед лишь по воле лошади, как вдруг она начала фыркать и так сильно мотать головой вверх-вниз, что я свалилась на землю. Факел выпал у меня из руки, и в тот момент, когда я подбирала его, я как раз и увидела знакомый куст букса. Я осторожно подошла к нему и, подняв повыше факел, увидела неподалеку дуб — он выделялся среди гладких буков, чьи раскидистые кроны вздымались над оголенной поляной. Не дожидаясь своей подруги, я бросилась к нему и стала лихорадочно отсчитывать шаги, приподняв подол платья, чтобы не споткнуться. Тридцать шагов к востоку по прямой... Гнездо было здесь. В свете факела яйца, поблескивающие от дождя между грубыми замшелыми камнями, были похожи на речную гальку. Я не боялась — да и к тому же рядом не было ни одной змеи. Согласно ритуалу, нужно было схватить яйцо правой рукой, подбросить в воздух и поймать в полу плаща, не давая ему упасть на землю.
Укрепив факел среди веток ежевики, я протянула руку и схватила первое яйцо, потом второе. Они были влажные и чуть-чуть клейкие на ощупь. Мне пришлось подбрасывать и ловить их очень быстро, потому что от одного моего неловкого движения факел провалился глубже в заросли ежевики. И, прежде чем он с шипением погас, я успела заметить какое-то резкое движение, а потом разглядела на камнях отблеск чешуи.
Вот тогда я испугалась. Даже не знаю, как я смогла мгновенно вскочить и со всех ног броситься бежать к дубу, возле которого стояла лошадь. Мать предостерегала, что если змеи заметят нас, то будут преследовать и не остановятся, пока путь им не преградит вода. А здесь не было даже самого маленького ручейка... Глядя в темноту расширенными от страха глазами, то и дело спотыкаясь о корни, я слышала лишь ^лобное шипение гадюк за спиной. Мне казалось, что они плюются ядовитой слюной от ярости.
Мое платье цеплялось за кусты ежевики, ветки хлестали меня по лицу, но я продолжала бежать, завывая от страха и крепко прижимая к себе свою добычу. Но вдруг подол платья очень крепко за что-то зацепился, и я изо всех сил стала дергать его, пытаясь освободиться. И тогда я увидела их — они казались еще более черными, чем окружающий сумрак. Они приближались, медленно скользя по моим следам, и уже подползали к самым башмакам... И вот одна из них обвилась вокруг моей нош... Я ничего не помню о том, что было дальше.
Глава 2. Туманный день
Ветер стих к утру. Ледяной сырой туман окутал все вокруг, заглушая звуки и не давая ничего увидеть дальше, чем на несколько туазов, — словно бы окружающий мир,
как и жители поселка, недавно проснулся с похмелья и теперь пребывал в тупом оцепенении. Столпившись вокруг колодца, в центре Ла Сельвы, они жались друг к другу, словно овцы в гурте, склонив отяжелевшие головы и чувствуя ломоту во всем теле. Провести почти всю ночь на таком холоде было тяжким испытанием Самым пьяным удалось заснуть, остальные, некоторые полураздетые, тряслись и стучали зубами, лишь ненадолго впадая в дремоту. Рассвет окончательно пробудил их — жалкое отупевшее человеческое стадо, с желтовато-бледными лицами, налитыми кровью глазами, в пестрых лохмотьях — остатках тех причудливых нарядов животных, в которые они были облачены в ночь священного праздника. Окружавшие их стражники-франки топтались на месте, постукивая одной ногой о другую, — они тоже замерзли, несмотря на кожаные сапоги и подбитые мехом плащи. Большинство из них собрались вокруг костра, ничуть не беспокоясь о жалком сброде, захваченном ночью в пещере. Те, у кого хватило бы сил или решительности убежать, оставляли это намерение всякий раз, когда их глаза невольно косились в сторону двух неподвижных тел, укрытых холстиной, лежавших чуть поодаль. От холода и застывшей крови, бурые пятна которой во многих местах пропитали холстину, ткань полностью задубела. Там же лежал и третий, уже полумертвый, и слабо стонал. Только эти трое попытались сопротивляться...
Мало-помалу поселок пробуждался, и жители выходили поглазеть на необычное зрелище. Аббат Претекстат на это и рассчитывал — пусть насмешки и оскорбления послужат этим язычникам дополнительным наказанием, в придачу к холодной ночи, проведенной на улице. Пусть их родители, жены и дети увидят их такими — избитыми, дрожащими, жалкими в своих звериных шкурах, страдающими от похмелья, униженными. Он медленно, почти против воли, отодвинул кожаную штору, закрывавшую узкое окно в его комнате. Претекстат тут же вздрогнул от утреннего холода, несмотря на плащ, подбитый волчьим мехом Юный аббат поспешил раздуть огонь в камине и, выхватив оттуда горящую головню, зажег две сальные свечи, стоявшие на столе. Он тоже почти не спал этой ночью. Возбуждение, вызванное ночной охотой, оглушительный шум в пещере, в которую они ворвались, крики, удары кинжалов и гибель тех несчастных безумцев, которые осмелились напасть на франкских солдат-, и сам этот адский дебош, чад факелов, резкая вонь пота и пива, с порога ударившая ему в ноздри, отвратительное скопление голых тел, маски животных... Он сел за стол и начал писать проповедь, которую собирался произнести сегодня утром В тишине этой мрачной комнаты, предоставленной в его распоряжение сотником[9], перо в руке аббата долго скребло по пергаменту до тех пор, пока его самого не сморила усталость. И в этот момент он вспомнил о ней. Послушался ли его тот солдат, Арнульф? Претекстат заглянул в смежную комнату. Девочка была там, спала в его постели.
