Виктор Вальд - Палач
– Эй, ты… Иди за мной. Тебя зовут.
Он не спеша поднялся с жесткой лежанки. Та в благодарность за освобождение от тяжелого тела сладко проскрипела и даже поднялась горкой. Заметив это, мужчина скривился, опустив левый уголок тонкогубого рта.
С раннего детства он замечал, как всё и все – от сопливого мальчишки до сердобольной монахини, от свирепого пса до рыцарского коня, от серой птички до предметов мебели – облегченно вздыхали, стоило ему повернуться к ним спиной и зашагать прочь. Только в детстве он этого не понимал. Теперь и понимал, и знал, и пользовался этим.
– Э-эй-й-й… – послышался протяжный голос ожидающей за закрытой дверью служанки.
Мужчина сорвал с лежанки свой черный длиннополый плащ и круговым движением набросил его на плечи. Затем он шагнул к двери и медленно ее отворил.
– А-ах… – только взглянув на гостя, коротко вдохнула и выдохнула молодая служанка и прислонилась к стене.
Мужчина, вновь скривившись, резко набросил на голову капюшон и глубоко надвинул на лицо, совсем скрыв его.
– Куда? – глухо спросил он и последовал за служанкой, у которой от страха стали заплетаться ноги.
Спустившись по узкой лестнице, молодуха показала рукой на сводчатую дверь и, подобрав платье, почти бегом бросилась во двор.
Проводив пристальным взглядом быстро удаляющиеся женские бедра, он подошел к двери и медленно отворил ее.
– А, вот и он. Заходи, ждем! – почти весело прокричал молодой рыцарь и, приглашая, махнул рукой.
Вошедший так же медленно закрыл дверь и, опустив голову, слегка согнулся в приветственном поклоне.
– Сними плащ, я хочу на тебя посмотреть, – то ли приказал, то ли попросил молодой рыцарь. Взяв со стола свечу, он подошел поближе и остановился на расстоянии трех шагов. Он уже был достаточно пьян, как раз в той степени, когда вино не веселит и лишняя чаша располагает к философствованию. Но запах вина так и не смог перебить кисло-приторную вонь, исходившую от большого тела рыцаря, пропахшего потом взмыленного коня.
Неторопливо, будто стягивая собственную шкуру, мужчина стянул с головы капюшон. Затем, поколебавшись, он неуверенно снял свой огромный плащ.
– Хм… – Молодой рыцарь довольно улыбнулся.
Его отряд наемников состоял в основном из тирольцев[3]. То ли по причине кровосмешения, то ли от горных ветров, то ли от гнева Божьего, но они обладали топорно вырубленными чертами, которые придавали их лицам подземельную мрачность, и благодаря этому их сразу можно было узнать. Впрочем, остальные наемники тоже все как один были далеки от того, что обычный человек вкладывает в понятие «приятная внешность». Да и откуда в тяжелейшие времена печальных веков могло появиться на человеческих лицах что-то приятное, на чем можно надолго задержать взгляд? В особенности на лицах мужчин, которым Бог позволил переползти тридцатилетний рубеж.
Тяжелый быт, изнурительный труд уже к тридцати годам отражался на мужских лицах, покрытых густой сетью морщин. А частые войны и постоянные драки добавляли глубокие шрамы, до уродливости искажая их черты. И к этому следует добавить, что употребление грубой, а зачастую и тухлой пищи приводило к тому, что даже сравнительно молодые люди лишались более половины зубов, а их десны превращались в опухшие зловонные рвы, среди которых редкими башнями торчали одинокие гнилые зубы.
Но и это еще далеко не все. Кожные и всякого рода внутренние болезни рыли на лице глубокие ямы, которые часто истекали гноем, а то и освобождались выдавленными длиннющими белыми червями.
Так выглядели не только молодые мужчины, но и многие женщины, к четвертому десятку почти не отличавшиеся в уродстве от мужчин.
К этому можно было привыкнуть. Да и как не привыкнуть, когда каждый второй встречный был таким?
Но лицо этого мужчины отталкивало и пугало с первого мгновения. И даже заставивший себя еще раз посмотреть на него, понимая, что первый взгляд обычно обманчив, чаще всего опускал глаза, а то и просто отворачивался.
Казалось, что сам Всевышний, устав от бесконечной борьбы с дьяволом, ненадолго смирился с происками коварного врага и позволил ему вдохнуть в этого ребенка частицу себя. Вот и вышло дитя – создание трех творцов: Бога (ибо все созданное на земле и небесах – дело Господнее), сатаны (ибо созданное Господом проверяется врагом его) и человека (ибо Господь вселяет душу, а дитя – все же плод семени людского).
Но, возможно, случилось и так, что в высоких Тирольских горах, в непроходимых лесах на несчастную женщину в похотливости своей напали дикие звери. И первым, конечно же, был медведь. Вне всяких сомнений, именно он дал этому мужчине – через свое семя – огромный рост и длинные, едва ли не до колен, покрытые тугими мышцами узловатые руки, несколько обвисшие, но крепкие плечи, коротковатые и изогнутые, однако такие мощные ноги, что он был способен задушить на скаку лошадь.
Можно при этом догадаться, что лицом мужчина немногим отличался от хозяина леса. Огромная голова с круглыми оттопыренными ушами в обрамлении жидких косм пепельного цвета. Круглое, почти плоское лицо, большой вытянутый нос, тончайшие губы, срезанный к горлу подбородок, так что правый верхний клык словно был выставлен напоказ, наводили на мысль, что в свальное изнасилование добавил своего волк.
К тому же в этом неправильном прикусе при движении губ просматривались крепкие сильные зубы серого хищника. Все зубы.
И уж, конечно, в создании этого портрета участвовал дикий кабан, иначе откуда эти широко, почти у самых ушей, посаженные маленькие круглые глаза и разбросанная по лицу густая жесткая шерсть, кустами торчащая на изрытых оспой щеках и шее?
– Хм, да-а-а, – опять не находя слов, то ли в восторге, то ли в ошеломлении протянул молодой рыцарь, выразив свое отношение к увиденному, и с превосходством взглянул на девушку.
Девушка была дочерью бюргермейстера. Приглашенная отцом для того, чтобы прочитать письмо старого епископа, она с готовностью и знанием исполнила просьбу Венцеля Марцела.
Теперь она глубоко вдавила свое тело в деревянное кресло и с мольбой в глазах смотрела на молодого рыцаря. Ее правая рука все еще держала развернутое письмо старого епископа, но бледно-желтый пергамент мелко подрагивал в тонких пальцах, выдавая внутренний трепет, а скорее страх, которым была охвачена девушка.
Сам Венцель Марцел уже успел привыкнуть к облику своего не очень желанного гостя, но волнение, испытанное им в первое мгновение, когда этот человек вошел в потайную дверь подземелья Правды, все еще не прошло, о чем свидетельствовала слабость в коленях.
«Вот так епископ! Вот так старый дядя, – подумал рыцарь, к которому вновь вернулось веселье. – Значит, это и есть подарок, который, без сомнения, должен мне понравиться и очень пригодиться. А он, пожалуй, прав. Мои наемнички живо хвосты подожмут. А то привыкли только требовать: деньги, деньги… А где мне их взять? Начнется война, тогда уже и золото, и серебро… Сейчас воинов только в кулаке можно держать. А у графа Эсенского, когда он увидит это страшилище, вообще глаза на лоб вылезут. Наверняка он лишится дара речи, узнав, каким мастерством владеет мой слуга. Нет, мой раб. Ведь именно так написал старый и добрый дядюшка. И не только граф ахнет. Теперь и король Эдуард, и сам император мне позавидуют…»
Приободренный собственными рассуждениями, Гюстев фон Бирк поздравил себя с тем, что не отступил ни на шаг при взгляде на это создание сатанинской дикости и смог полностью взять себя в руки. Ведь он барон, он кондотьер[4], а значит, ему сам дьявол не страшен. Не то что его порождение.
«Как же, глядя на это чудище, не согласиться, что Бог справедливо дает человеку облик в зависимости от того, занимается ли он гнусным ремеслом или благородным делом. Ремесло этого человека соответствует его облику, и оно само нашло это тело», – заключил погрузившийся в раздумья рыцарь и подошел к дочери бюргермейстера.
– Ознакомлен ли ты с письмом твоего господина ко мне, барону фон Бирку? То есть говорил что-либо тебе его святейшество по поводу твоей дальнейшей службы? – намеренно громко спросил молодой рыцарь, склонив голову к девушке.
– Да. Я сам писал это письмо со слов моего господина, – ответил звероподобный мужчина. Его голос звучал глухо и тяжело, как будто доносился из колодца.
– Вот как? – Брови барона взметнулись вверх. – Писал… Хорошо. Тогда ты знаешь, что словом епископа отпущен на волю, но с условием, что последующие три года будешь исполнять мои повеления. Или до тех пор, пока я не освобожу тебя собственным словом.
– И эти три года начинаются сегодня? – тихо спросил мужчина.
– Да, это так. Я согласен взять тебя в услужение. Я не буду отправлять тебя к епископу назад. Но ты должен поклясться, что будешь так же похвально служить мне, как до сих пор служил моему дяде епископу.
