Господь, мы поднимаемся - Николай Петрович Гаврилов
Десятки бледных лиц смотрели на него из полумрака. Словно ему некуда было спешить, рыжебородый уселся рядом с одной из девочек, положив правую руку ей на плечо. Пальцы играли с волосами. После каждого прикосновения девочка вздрагивала, как от удара. Голос ухал, расходился по всему трюму.
– Старик-перекупщик взял себе самых маленьких, – продолжал с ухмылочкой взрослый. – Ему для утех все равно, что мальчики, что девочки. Обязательно кто-нибудь из них руки на себя наложит. И самое главное – пожаловаться некому! Вот оно как вышло: хотели, чтобы неверные перед вами на колени встали, а сейчас самим на коленях постоять придётся. На коленях и локтях, – как подставка для ноги хозяина. Страшная вас ждёт судьба. Если в мусульманство не перейдёте, – кожу живьем сдирать будут. Впрочем, вас во дворец султана Египта везут, может, какая из вас, посмышлёней, сумеет халифу понравиться и стать его наложницей, так всё равно, её прямо там, в гареме, подушками и задушат, из ревности. Жалко вас, аж сердце кровью обливается. Одно утешение: я теперь богат… Ладно, отдыхайте, спите, ешьте, чтобы к приходу в Каир все были гладкие, розовенькие, как только от мамки. Шкипер приказал, как выйдем в море, выводить вас из трюма на часок, чтобы вонь вашу выветривать.
Было слышно, как рыжебородый выбрался из трюма. Решётчатый люк снова задвинулся.
«Только и умеешь, что терять», – повторил в голове Марии мамин голос. И в этот раз бездумно повторяемые слова достигли сознания. Брызнули из глаз слёзы. Растеряла она все: и маму, и брата, и дом, и надежды…
В один миг звенящая пустота исчезла. Разом навалилась реальность. В ожившей памяти мелькнуло лицо Патрика, оборачивающегося у трапа, с бардовой полосой на щеке, чёрные пустые глаза старика-араба, полустёртый образ матери, который теперь так навсегда и останется образом.
В один момент вернулось все: и дикая обида на судьбу, и подлость людей, и предавшие её небеса, и понимание того, что ждёт её и брата впереди, и осознание своего полного бессилия перед будущим. Накрыла вся невыносимая мерзость окружающего мира.
Огромная раскормленная крыса, пробегая где-то сверху, по идущему вдоль борта брусу, вдруг пискнула, оступилась и шлёпнулась прямо на сжатые колени девочки, а затем пробежала по голой ноге и скрылась в темноте.
И Мария сразу вскочила на ноги. Всю свою двенадцатилетнюю жизнь она придумывала для себя надежды, а теперь больше не хотела. Не в силах больше здесь оставаться ни минуты, в безумной спешке, чтобы не растратить желание, Мария-Луиза вытащила из бухты один конец веревки, влезла босыми ногами на какую-то бочку, и торопливо, словно за ней кто-то гонится, привязала его к балке. Как сделать петлю, она не знала, поэтому просто обмотала шею верёвкой внахлёст, в несколько кругов.
Никаких колебаний не было. Наоборот, было дикое желание как можно быстрее всё закончить. Привставая на цыпочки, задыхаясь от усилий и тошноты, отодвинула узел на балке как можно дальше.
И так же торопливо шагнула вниз.
Верёвка дёрнулась, в глазах ослепительно вспыхнули и полетели во все стороны искры.
Но так просто от судьбы ей было не убежать.
Какая-то девочка прошла в тот конец трюма, желая побыть наедине, и через секунду все, даже мальчишки на палубе, услышали её дикий визг. Чтобы сломать шейные позвонки, веса не хватило. Петля работала на удушение. Когда остальные девочки прибежали на визг, то увидели, как Мария дёргается, хрипит и раскачивается под балкой.
Несмотря на страх, действовали правильно. Кто-то влез на бочку, распутал узел, другие держали Марию за ноги. Освободили шею. Осторожно, толкаясь и мешая друг другу, понесли ее под крышку трюма, под просеянный свет. Мария дышала, хрипло, с трудом, но дышала. На шее багровели рубцы от верёвки, лицо исказилось и опухло, словно под кожу накачали воздух. Глаза были кроваво-красного цвета от лопнувших сосудов.
– Дыши, дыши, – говорили ей столпившиеся вокруг девочки.
Потом протирали мокрой тряпкой её лицо, благо, воды в трюме было вдоволь. Лишь спустя несколько часов Мария окончательно осознала, что осталась жива. А когда поняла это, из уголков её глаз покатились слёзы. Если бы у нее остались силы, она билась бы в истерике: ей оставалось потерпеть всего пару секунд, пару мгновений и она бы навсегда покинула этот подлый мир, а теперь убивать себя во второй раз она уже не сможет.
Но она не могла пошевелиться, лежала, прикрыв веки, и плакала. А ночью хрипела и пыталась кричать, тянулась руками к горлу, словно пыталась ослабить или, наоборот, затянуть захлестывающую шею петлю.
На следующий день шкипер остановил на палубе рыжебородого.
– У тебя в трюме вчера одна девочка повесилась, – произнёс он, с явным раздражением поглядывая на довольного собой мужчину с бритой головой и рыжей бородкой. – Да, знаю, она осталась жива. Но ты её видел? Лицо искажено, на шее шрамы от верёвки. Даже говорить не может, лежит там, хрипит. Ты вчера в трюм спускался? Что ты с ней сделал?
– И пальцем не тронул. Клянусь всеми святыми! – гудел рыжебородый.
– Всё равно спрос с тебя, – шкипер говорил с исключительной резкостью. – Кому она теперь такая нужна? Если евнухи из дворца её не возьмут, придётся продавать на общем рынке, а это совсем другая цена. Разницу вычту из твоей доли.
– Почему из моей? – ахнул рыжебородый. Представитель купцов уже ушёл в свою каюту, а он так и остался стоять на палубе, сохраняя на лице недоуменное, обиженное выражение. Он тоже считал, что жизнь к нему несправедлива.
Вечером, на закате, когда корабль, загрузившись припасами со шлюпок, снялся с якорей и вышел из Алжирской бухты в открытое море, крышку трюма открыли и девочек вывели на палубу проветриться. Опухшую, с красными глазами Марию выводили под руки. Она ещё не могла ходить, передвигала ноги, словно чужие. Девочки посадили её спиной к борту.
На палубе к ней сразу подошёл Басен и присел рядом. Они сидели и молчали. Говорить Мария пока не могла, что-то повредилось в трахее, вместо звуков из горла выходил хрип. Да и не о чем было им говорить, всё и так было понятно без слов.
Над морем догорал закат. Далёкие белые кучевые облака на
