Юрий Хазанов - Знак Вирго

— А как же вы?.. А деньги? — спросил Юра.

— Нам поляки помогут немного. У нас ведь тут Польское общество… Мы туда деньги давали… Когда могли…

Юра не знал, да и Женя, наверное, тоже, что Польское общество появилось в России еще в конце прошлого века. В Москве оно помещалось на территории шелковой фабрики Милютина, возле костела Святых апостолов Петра и Павла, недалеко от Сретенских ворот. (Теперь там столичный Спорткомитет.) Действовало общество десятка два лет, и после революции тоже; была у него своя картинная галерея, библиотека, работало шесть польских школ. Но сейчас ему приходил конец. Началом конца был VII-й Конгресс Коммунистического Интернационала, который состоялся два года назад в Москве. Вскоре после окончания этого Конгресса польская делегация (и не только она) была арестована и расстреляна; членов Польского общества разогнали и тоже стали сажать, посылать в лагеря или ставить к стенке. Видимо, мать Жени Минина и была одной из жертв этой кампании «за укрепление братских интернациональных рядов».

(А Женя Минин погибнет на фронте, так и не узнав, к счастью, через что прошла его толстушка-мать прежде, чем умереть, и все еще надеясь на встречу с ней, хотя бы после войны…)

Юра стал чаще бывать у Мили — и не только оттого, что приятно в их доме (вернее, в единственной комнате), но из-за Жени Минина тоже. Тот стеснялся без Юры, потому что его всегда усиленно там кормили — прямо как американского безработного. А он уж не такой голодный… Разговоров о его несчастье с ним никто не вел; никто не спрашивал, что и как. Понимали: ничего и никак. Говорили о чем угодно, только не об этом. И Женя держался вполне нормально. Как раньше. Смеялся, если было смешно, участвовал в разговорах. И учился так же хорошо — особенно по математике и физике. Ему вообще ученье давалось шутя. А память! Один раз прочитает — и на всю жизнь.

Кто-то притащил выписанные из школьных сочинений, отпечатанные на машинке курьезные фразы. Женя шпарил их наизусть и сам гоготал не меньше других.

«Бедная Лиза рвала цветы и кормила свою мать…» «Татьяна любила природу и часто ходила на двор…» «Ленский жил, но не до конца: он умер на дуэли…» «Гоголь страдал двойственностью: одной ногой он стоял в прошлом, а другой приветствовал будущее…» «В аристократическом мире мужчина смотрит на женщину, как на вещество, без которого нельзя обойтись…» «Фамусов разбирал людей не по внутренностям, а по наружностям…»

Сейчас все это, в лучшем случае, вызывает снисходительную усмешку, а тогда они заливались хохотом, переписывали друг у друга, соревновались, кто больше запомнит… Что ж, у каждого периода свои шутки, свои привычки и взгляды, свои нормы, которые потом могут казаться несмешными, нелепыми, несуразными, идиотскими, наконец. Но проходит какое-то время — и всё, или почти всё, повторяется. Ну, может, кроме острот. Да и то, как сказать. (Это, конечно, «если верить пифагорейцам». Не помните, у писателя Василия Гроссмана была пьеса с таким названием? Поставлена в начале 50-х в Вахтанговском. Ее раздавили на корню: потому что какие там пифагорейские или другие школы! Школа была одна — сами понимаете, какая… И верить надо было только ей…)

Не пропал у Жени интерес и к древней истории… Наверное, из всех животных лишь человек может в голоде, в унижении, в страхе и несвободе не озвереть, не одичать, не отдать Богу душу. Даже лисы, которых держат для тренировки норных собак, умирают от инфаркта; даже крысы не выдерживают перенаселенных клеток; даже у кроликов, если их содержать в условиях постоянного страха или повышенной шумности, появляются раковые опухоли… Не знаю, на пользу ли роду человеческому подобная стойкость…

Женя интересовался историей и неизвестно откуда добывал разные интересные сведения. Так однажды он показал Юре переписанные от руки диалоги шумеров.

— Кого? — переспросил тот.

Женя объяснил, что Шумер — одна из древнейших стран мира: тридцать веков назад существовала, и было там классовое общество. И города большие — Ур, Киш. Шумеры первыми изобрели клинопись, которую потом использовали в других языках. Диалоги эти тоже клинописные были, ученые недавно расшифровали. В них разговаривают Господин и Раб.

— О чем?

— Называется «О смысле жизни».

— Что ж, наверное, интересно, — сказал Юра, которому как-то ни разу еще не приходилось задумываться на эту тему. — Почитаем.

И потом, в течение нескольких дней, они, к удивлению многих, переговаривались следующим образом:

— Раб, будь готов к моим услугам!

— Да, господин мой, да.

— Позаботься. Приготовь мне колесницу и упряжь: ко дворцу хочу я дать стремиться колеснице.

— Дай стремиться, господин мой, дай стремиться. Царь подарит тебе сокровища, и они будут твои. Он простит тебя.

— О, раб, я ко дворцу не хочу дать стремиться колеснице!

— Не дай стремиться колеснице, господин мой. Не дай стремиться. В место недоступное он пошлет тебя. И днем и ночью даст тебе видеть горе…

Или так:

— Раб, будь готов к моим услугам!

— Да, господин мой, да.

— Восстание я хочу поднять.

— Подними, мой господин, подними. Если ты не поднимешь восстание, кто будет давать тебе свободу?

— О, раб, восстания я не хочу поднимать.

— Не поднимай, господин мой, не поднимай. Человека, поднявшего восстание, или убивают, или ослепляют, или бросают в темницу…

А вот еще — этот диалог нравился им, пожалуй, больше других:

— Раб, будь готов к моим услугам!

— Да, господин мой, да.

— Женщину я хочу любить.

— Люби, господин мой, люби. Человек, который любит женщину, забывает горе и скорбь.

— О, раб, я женщину не хочу любить.

— Не люби, господин мой, не люби. Женщина это ловушка для охотника, глубокая яма и ров. Женщина это острый кинжал, который перерезает горло человеку…

(Что это, как не древнейшая диалектика, и поневоле задаешься вопросом: так ли уж, в самом деле, конструктивен этот метод Платона и Канта, Гегеля и Маркса?.. Моя жена почти по любому поводу — пойти куда-то, купить что-то, поехать, уехать — рассуждает сейчас подобным же образом: с одной стороны, конечно, — но с другой… Чем не шумерская диалектика?.. Восстать против деспота, или женщину полюбить — оно, конечно, неплохо, но вдруг… как бы чего… Нет, от тех туманных рабовладельческих времен человеческий разум не ушел далеко… Если вообще ушел куда-то…)

Женя был маленького роста, ниже Юры, плотный, ширококостный, с курчавой кофейного цвета шевелюрой, с круглым лицом, на котором, как ни всматривайся, не заметно было следов страшного горя — что удивляло, но и вызывало уважение: ведь он остался совсем один, не считая брата, и был сейчас главным в семье, хотя деньги зарабатывал брат. (Какие там деньги платили Вене как ученику слесаря!) Юра не помнил, чтобы Женя хоть раз пожаловался, попросил о чем-нибудь, попытался извлечь какую-то выгоду из своего положения, вызвать сострадание. Он оставался таким, как всегда: сдержанным, любознательным, учтивым — последним качеством заметно отличаясь от большинства одноклассников. И девчонками мало интересовался; не избегал их, не дичился, но и не увлекался никем. И разговоров на эту тему не заводил. А Миле так хотелось, она делилась с Юрой, чтобы Женьку кто-нибудь пригрел из девчонок, чтобы подружились с ним, но никого не находилось. Да и сам он не делал никаких шагов навстречу подобным поползновениям. Миля как-то в театр его позвала — отказался, танцевать ни с кем не хотел, в кино вдвоем сходить — тоже; только в гости к Миле, и то всегда с Юрой.

Как-то Юра решил сам позвать Женьку в театр. Но ни на что путное достать не мог. Впрочем, он не был завзятым театралом, как, например, Коля Ухватов, и, разложи перед ним билеты во все театры Москвы, не знал бы, какой спектакль предпочесть. А взял на то, что было в кассе возле метро — в Малый, на «Горе от ума». Пьеса, конечно, нудная, они года два назад долбили: «Перечислите представителей барской Москвы…» «…Характеризуйте Фамусова как крепостника…» «Характеризуйте Молчалина как типичного чиновника…» Тягомотина! Грибоедов Александр Сергеич, если бы знал, что его так разбирать будут, по косточкам, писать бы не стал трудиться!.. Поэтому Юра с некоторым смущением предложил Жене сходить на спектакль. Но тот сразу согласился и не скрыл радости.

— Знаешь, — сказал он, — я ведь не только, когда проходили, читал. Потом тоже — когда русский хотел лучше выучить. А мама как любила! Мы часто с ней вслух эту пьесу читали. Венька даже злился, ругался на нас. Он вообще читать не любит…

Юра с испугом посмотрел на Женю: вот, про мать вспомнил, а как она там, и где… Он не решался спрашивать, а Женя ничего не говорит. Наверное, сам не знает.

Юра почти уже забыл свои собственные ощущения после того, как арестовали отца. Правда, младше тогда был раза в два, чем Женя сейчас, но, все-таки, помнится, в то время арест, лагерь считались чем-то необычным, из ряда вон… Да и не сиротой Юра оставался, как Женя с Венькой… А нынче… нынче, кого ни спроси, в какую газету ни погляди, только и слышишь, и видишь… Вот совсем недавно опять: Бухарин, Рыков, Ягода… Какие-то два врача… и Чернов — бывший отцовский начальник, который помог тогда, в тридцатом году, чтобы отца освободили… К нему Юрина мать ходила… Теперь все они агентами империализма считаются, убийцами и вредителями…