Юрий Хазанов - Знак Вирго

Все это на одной чаше весов, а на другой… На другой — уже ставшие смутными, потому что не запали глубоко, впечатления от маленького одряхлевшего города Тобольска; мимолетные знакомства, о которых почти нечего рассказать; нелепая охота, неудачный поход в деревню, болезнь, неловкость общения с хозяйкой, которая только и ждет твоего отъезда; обманутые надежды на экспедицию в Обскую губу; ни одного романа с красивыми высокогрудыми блондинками; пароход из Тобольска в Тюмень, забитый озабоченными людьми с мешками, такой же — вагон поезда; ну, правда, мысли о Нине Копыловой перестали беспокоить — окончательно выветрились из головы, — но они ведь и не очень переполняли ее: так, были не слишком значительным довеском к обидам — на школу, на бабушку, на… сейчас уже и не вспомнишь, на что и на кого.

Странное дело: прежнее чувство дружбы — те друзья, насильное отторжение от которых стало главной причиной, так ему думалось, добровольной сибирской «ссылки», — все это отдалилось тоже, если не исчезло совсем. Конечно, их во многом можно понять: все-таки, десятый класс, поступление в институт, летние месяцы… С Колькой Ухватовым еще раньше отношения испортились; Андрюшка с головой утонул в своем романе с Людой; Витя… который писал такие подробные дружеские письма, обещал прислать в Тобольск литературный школьный журнал «Мы» (Юра его так и не видел), выражал отчаяние по поводу своих отношений с Ирой Каменец, твердо собирался поступать в Архитектурный… то есть, в Химический, а теперь усердно готовится в Инженерно-строительный… и все свободное время проводит с Ирой… Витю он тоже пока не видел…

Но Юру сейчас это не мучило и не обижало… Почему? Он не задумывался. Не знал… Может, перегорело за три с лишним месяца… А может, и не было ее, взаправдашней, подлинной дружбы — только так… когда рядом, когда видишься каждый день… Но что же такое тогда — «подлинная»?.. Если судить по книжкам, то — общность взглядов, интересов, внимание, понимание; за друга «хоть в воду», хоть на шпагах; товарищество, взаимовыручка… Разве этого не было? По мнению некоторых учителей — еще как было, даже слишком. Впрочем, как может в таких делах быть «слишком»? «Слишком высокий», «слишком толстый», наконец «слишком злой» — понятно, но «слишком преданный другу», «слишком внимательный» это все равно, что «слишком честный», «слишком правдивый»… Чушь какая-то…

Может, дело все в той же незрелости чувств, чем так отличалось мое, да и не только мое, поколение? А уж способствует ли избыточный, патологический коллективизм и стрижка под одну гребенку своевременному созреванию этих самых чувств, не мне решать…

Много лет спустя я заглянул в советский энциклопедический словарь на букву «Д» — «Дружба». Этого слова не нашел, была лишь «дружба народов». Оказывается, она есть не что иное, как «всестороннее братское сотрудничество и взаимопомощь социалистических (и никаких других!) народов и наций на основе единства строя и марксистско-ленинского мировоззрения…» И еще она — «воплощение правильной национальной политики коммунистических партий…» А также: «…отвечает жизненным интересам… составляет основу единства в борьбе за мир… за торжество идей коммунизма».

Да, народами мы дружили крепко — не растащишь, а вот по-отдельности получалось не так, чтобы очень: были времена, когда от чрезмерного «патриотизма» не гнушались заложить друг друга, подставить коллегу, оговорить соседа… Впрочем, это тоже из области патологии…

Что же касается дружбы народов, то я и сам, грешным делом, участвовал в торжествах по укреплению этого «единства» — в «декадах» и «неделях» словоговорения, песен и плясок, в застольях с разливанными морями спиртного и горными грядами закусок, с витиеватыми тостами, суровыми мужскими поцелуями и объятьями. И во рту у меня до сих пор приятный вкус от шашлыков, фитчина, лобио, чижи-бижи, сациви, мантов и хаша… Но мои родственники бегут сломя голову из Баку; но мои друзья голодают и ждут худшего в Ереване; но в Москве и в Ленинграде, на митингах и собраниях, в клубах и на улицах мы видим и слышим лозунги, листовки, слова, призывающие избавиться от инородцев, от евреев и тех, кто их поддерживает. Пожелания становятся все категоричней: «Евреи, убирайтесь из нашей страны!» «Смерть жидо-масонам!» «Вам не поможет ни правительство, ни милиция, ни КГБ!» (Как будто они собираются помогать…) Видел я и такое: «Русско-еврейские писатели, уезжайте в Израиль!..»

И уезжают. Толпами, семьями; молодые и старые, брюнеты и блондины, школьники и дошкольники, эмбрионы… Инженеры, химики, физики и лирики, скрипачи и трубачи, ювелиры и краснодеревщики, писатели и читатели… Евреи, немцы, армяне, греки, русские, смешанных кровей… Все, кто больше не может, кто боится за себя, за детей, кто хочет купить за деньги то, что он хочет, кто надеется обрести утраченное достоинство, избавиться от постоянного стресса, страха, почувствовать, что человек человеку если не друг, товарищ и брат, то, все же, не волк… Исполнятся ли их надежды?

А «патриоты» не унимаются. Они хотят остаться совсем одни — «патриоты» и «патриотки» — и рожать маленьких «патриотиков». Вот тогда каждый будет каждому друг, товарищ, брат… и даже сестра… На пепелище… Но это потом. А сейчас у них задача очистить страну от всех этих… не таких, как они. О чем и заявляют со всей прямотой.

Одному русскому писателю сказали почти по-дружески: «С таких, как ты, мы и начнем; с пособников евреям…» Говорят все это и пишут, как правило, люди немолодые — седовласые, склонные к полноте, страдающие запором или артрозом, но за их спинами и по бокам стоят по стойке «смирно» короткостриженные, статные молодцы, которым ничего не стоит ударить по очкам пожилого мужчину, оттолкнуть старуху, порвать одежду на немолодой женщине… Это еще начало. Они не штурмовики, они только учатся…

Дотошный историограф Фейхтвангер! Ироничный мудрец — Шоу! Ясновидящий фантаст Уэллс! Где вы были в свое время? И с кем вы были, мастера культуры?.. Не кажется ли это все чем-то очень знакомым?.. А что бы вы сказали теперь?.. Известно ли вам такое простонародное выражение: «За что боролись, на то и напоролись?» Интересно, как оно звучит в переводе на немецкий или английский?..

2

Недолго покрутившись в опустевшей Москве, Юра отправился на дачу в Сосновку.

Там все было так же, как в прошлом году… и что-то не так. Больше стало заборов из штакетника, вместо голых слег, больше ставен на окнах, колодцев. Юра, когда ходил по главной — Мичуринской — улице, особенно все это подмечал. Открылся продовольственный магазин; почти везде провели электричество; заметно оголились участки — на них во множестве появились грядки, клумбы, ягодные кусты, саженцы плодовых деревьев. Но на их Пушкинской по-прежнему грязно желтела в девической своей нетронутости позапрошлогодняя непросыхающая лужа; все так же два раза в день мимо дач проводили колонну заключенных, так же покрикивали конвоиры, взлаивали овчарки; та же «Карамболина, Карамболетта» неслась с другой стороны улицы; так же их сосед слева, маленький вежливый Каспин, неустанно трудился на своем участке — без выходных дней; с прежней регулярностью наведывался к Юриному отцу похожий на комика Фернанделя старый бухгалтер Стрилев и зычным, хорошо поставленным голосом неизменно изрекал древнеримское приветствие: «Ave, agricola!», что означает «Привет тебе, земледелец!..» Все было так, как раньше — и не так.

Однажды Юра проснулся на рассвете: показалось, кто-то кричит. Брат Женя тоже не спал. Вместе прильнули к широкому окну и увидели, что дача напротив — где жила семья с непривычной для уха фамилией Феохари — освещена, даже на террасе горит лампочка, хотя уже совсем светло, а около калитки чернеет легковая машина. Первое, что Юра подумал: как она, интересно, проехала по такой дороге, тут и грузовики застревают; но сразу позабыл об этом, потому что еще громче раздались женские крики, плач; с террасы спустился сам Феохари, и с ним трое мужчин — в сапогах, фуражках, гимнастерках; все сели в машину, а жена Феохари, всегда подтянутая, бравая казачка, размахивала несуразно руками, плакала, что-то громко кричала. С ней вместе еще одна женщина. Наверное, ее мать.

— Чего они так? — спросил Женя. — Пойдем с террасы посмотрим… Куда он едет? Может, на Северный Полюс?

— Не надо на террасу! — резко сказал Юра. Это был период, когда в отношениях с братом он придерживался единого метода — самовластия и диктата, даже не чурался применения силы.

Но сейчас у него и в мыслях не было проявлять возрастное превосходство, сейчас он четко понимал: делать им там нечего, следует держаться подальше от всего этого…

…Между тем, все шло своим чередом. В конце августа переехали с дачи; Юра опять получил ко дню рождения хорошие книги. (Большую часть которых — а они были, действительно, хороши, — его любвеобильный брат Женя распродал в конце войны, когда стал напропалую влюбляться и вести разгульную жизнь, покупая своим пассиям духи, по несколько сотен рублей за флакон, и другие подарки… А какие были книги! «Золотая библиотека»: «Леди Джен (Голубая цапля)», «Маленький лорд Фаунтлерой», «От Апеннин до Андов»; подарочное издание «Швамбрании» Кассиля, приключенческие романы Верисгофера «Корабль натуралистов», «Из Лондона в Австралию», Юрина любимая — «Чудеса животного мира» Васильковского; «Любочкины отчего и почему», «Шпион» Фенимора Купера, «Торговый дом Гердльстон и Ко» Конан-Дойла; романы Жюля Верна, Майн-Рида, Вальтера Скотта, Луи Буссенара, Джеймса Кервуда; повести и рассказы Сэтон-Томпсона с картинками на полях; «Без семьи» Гектора Мало, «Маленький оборвыш» Гринвуда, из которого Юра навсегда запомнил начало: как отец мальчика, вернувшись с похорон жены, стоит, прислонившись лбом к стене, где висит картина, свернувшаяся с нижнего конца, и мальчик слышит звуки: «кап, кап» — это слезы отца ударяются о край картины… А синий Крылов, а «Человек, который смеется», а уникальное издание «Гаргантюа и Пантагрюэля» в светло-зеленом переплете, с рисунками Дорэ! А «Приключения барона Мюнхаузена»!.. Да разве все перечислишь?.. Черт бы его побрал, этого Женечку, с его дон-жуанско-купецкими замашками! До сих пор не могу простить…)