Морис Хьюлетт - Ричард Львиное Сердце
Но, когда наступил час встречи с королем Ричардом, нервный страх снова охватил Беранжеру, и бедное созданьице принялось дрожать, прижимаясь к Жанне.
— Какого роста король Ричард? Очень он высок? Выше вас? — спрашивала она, глядя вверх на статную уроженку Пикардии.
— О, да, мадам, он выше меня.
— Говорят, он жестокий человек. А вы… вы тоже считаете его жестоким?
— О, мадам, нет, нет!
— Говорят, он поэт? Много песен сложил он про меня?
Жанна пробормотала что-то вроде сомнения; и обворожительно было ее смущение.
— Пятьдесят поэтов, — продолжала Беранжера, прижимаясь к ней, — сложили песни про меня. Это — целый венок песнопений. Они меня прозвали Студеное Сердце, а знаете почему? Они говорят, что я чересчур горда, чтобы полюбить поэта. Но если этот поэт — король? Я боюсь, что это именно теперь случится. Мне сдается, что я, — она взяла Жанну под руку. — Нет, нет, — воскликнула она и отшатнулась от нее. — Вы слишком высокого роста… Я никак не могу схватить вашу руку… Мне стыдно. Прошу вас, идите вперед, указывайте мне дорогу!
Так-то Жанна пошла впереди всех дам, которые вели к королю его будущую королеву.
Король Ричард, сам любивший роскошно наряжаться, восседал в замке на троне, как изваяние из золота и слоновой кости. На голове у него красовался золотой венец, на бедрах — белая бархатная рубаха, на плечах — мантилька из золотой парчи весьма любопытной работы генуэзских мастеров. Его лицо и руки были бледнее, чем обыкновенно; глаза отливали ледяной лазурью, как море зимой под лучами солнца, которое светит, но не греет. Он сидел, вытянувшись неприступно и положив руки на колени, а вокруг него стояли вельможи и прелаты самого пышного двора на Западе.
Король Санхо Премудрый готов был сложить с себя все бремя своей мудрости и своих лет перед такой величественной обстановкой; но, как только его поезд вступил в залу, Ричард выступил из-под балдахина и, спустившись со ступенек трона, пошел к нему навстречу. Поцеловав наваррца в щеку, он спросил, как его здоровье, и ободрил удрученного заботами человека. Что же касается Беранжеры, то Ричард поцеловал ее в обе щечки, подержал в своей ручище ее маленькую ручку и на ее собственном языке сказал ей несколько почтительных и приятных слов: он вызвал легкий румянец у нее на лице и даже выжал из нее несколько слов. Затем была торжественная обедня, отслуженная епископом Ошским, и большой пир в саду картезианского монастыря под красным наметом: зала замка оказалась тесной.
На этом пиршестве король Ричард играл главную роль: он был весел, доступен, а словами рубил, как мечом, но отнюдь не злоупотребляя своим саном. Его шутки были остры, как, например, то, что он сказал про Бертрана:
— Лучшее доказательство, до чего превосходны его песни, это то, что он, несомненно, сам их сочиняет.
А про Аверроэса, арабского врача и философа неверных, Ричард заметил:
— Он заглаживает приносимый им вред тем, что отравляет своими лекарствами тела людей, ум которых запятнан его ересью.
Но Ричард же первый обращал свой смех против себя самого: и десяти минут не пробыл он за столом, как на его шутки уже сочувственно сверкнули хорошенькие зубки дамы Беранжеры.
После обеда короли и их министры пошли совещаться. И тут-то оказалось, что король Ричард, должно быть за обедом, испортил себе вкус: он твердил только об одном — о шестидесяти тысячах золотых. Он безумно играл на одной этой струнке, прикидывая в уме, сколько продовольствия можно купить на эту сумму, сколько оно будет весить, какое количество мешков потребуется для него в кладовой, как оно растянется, если из слитков отчеканить монеты и положить эти монеты ребро к ребру, и т. д., и т. д. А дон Санхо щурился, вертелся на стуле и все говорил про свою высоко родную дочку.
— Следовало бы отчеканить эти слитки, — заметил король Ричард, и давай изображать цифры на столе. А король Санхо жадно следил за наворачиваемой им кучей. пока тот не хлопнул рукой, восклицая с подмигиванием:
— В таком случае, допуская, что в каждом из слитков будет по триста пятьдесят монет, мы получим поразительную цифру — двадцать один миллион золотых монет в казну!
Прийти к соглашению по этому поводу было так же трудно, как провести параллели с их соединением в одной точке. Пробились часа два, пока, наконец, наваррский канцлер, утомленный такими мелочами, не спросил прямо своего английского собрата:
— Да хочет ли король Ричард жениться?
— Жениться?! — вскричал король, как только к нему лично приступили с этим вопросом. — Да, я хочу жениться! Я готов жениться на двадцати одном миллионе золотых монет! Клянусь Христом Богом!
Королю Санхо доложили самую суть этих слов и спросили его, будет ли, действительно, у его дочери такое приданое?
— Спросите короля Ричарда, желает ли он взять ее за себя с таким приданым и с вышесказанными землями в придачу.
Вопрос был передан. Ричард принял угрюмый вид, перестал шутить.
Он обернулся к аббату Мило, который случился подле него:
— Где эта крошка, дама? Аббат выглянул в окно.
— Господин мой! — произнес он в ответ. — Она в плодовом саду, и с нею, кажется, графиня.
Ричард вскочил, словно его ударили хлыстом. Но подтянувшись, он повернулся и посмотрел из окна в густолиственный плодовый сад. Долго смотрел он и видел (как и Мило) двух девушек, высокую и маленькую, одну в алом платье, а другую в белом. Обе стояли в тени рядом. Жанна склонила голову. Наваррка держала в руках драгоценное украшение, висевшее у той на груди. Но вот Беранжера обняла Жанну рукой за шею и прильнула своей головкой к самой ее груди, чтоб разглядеть его. Жанна все ниже и ниже склоняла голову: они прижались щека к щеке. Тут король Ричард вдруг отвернулся; отчаяние ясно отразилось у него на лице. Сухо сказал он:
— Скажите королю, что я согласен!
В течение докучных переговоров в два-три последующие дня было условлено: принцесса будет в городе Байоне ожидать прибытия королевы-матери с ее флотилией; с ней вместе отплывет в Сицилию; туда приедет король встретить ее и там сочетается с ней браком.
Что произошло у нее с Жанной в плодовом саду, ни одной душе не известно; только, расставаясь, они целовались. И ни сама Жанна не сказала Ричарду, ни он не спросил ее, почему прильнула тогда Беранжера к ее груди, или почему она, Жанна, так низко наклонила голову… Бабье дело!
Итак, пламенное сердце принесло себя в жертву;
Студеное Сердце подставило себя под лучи Солнца; а тот, кого впоследствии стали величать Львиным Сердцем, отправился сражаться с Саладином и с прочими, не столь явными врагами.
КНИГА II
НЕТ!
Глава I
ТОВАРИЩ ГРИФОН
Отличаясь от Мантуанца [50] столько же по природе, сколько по размерам, я воспеваю не столько оружие, сколько человека; не столько снаряжение оскорбленного короля-христианина, сколько сердце в его личных порывах; не столько самые договоры, сколько муки от переговоров; не столько особ, сколько простых смертных; не столько представления, сколько самих актеров. Оружие, как и самая мода на него, — дело преходящее: не сегодня-завтра оно выйдет из употребления. Люди же остаются: они живут, и вечно бьют ключом их сокровенные силы.
Мне хочется привести к доброму концу повествование. Посему умолчу о многом вроде того, как оба короля барахтались в грязных распрях в городе Везеле; как Джон Мортен остался один кусать себе ногти, а Элоиза — рыдать у подножия Креста; как полчища христиан, словно запыленные змеи, извивались вниз, к белесоватым берегам Роны; как одни из них сели на корабли в Марселе, а другие сберегали свои животы в ущерб своим подошвам. Не стану рассказывать, что у короля Ричарда его королевская галера «Волнорез» была красна так же, как и ее мостик, а над мачтой развевался дракон и что она была грозна покрывавшими ее щитами. Не скажу, кто именно отправился искать приключений и кто остался. Не буду следить за тем, как бесчисленные суда то покоились на водах, точно стая чаек, то возмущали море до бешеной пены. Не поведаю и о том, как ехали наши путники, каких мук натерпелись они, какие мольбы возносили они в часы смертельной опасности, какие обеты произносили и не исполняли, что думали и как потом стыдились своих дум.
Довольно с вас одного: красная галера вмещала в себя короля Ричарда, а король Ричард — свои собственные мысли. Всегда рядом с «Волнорезом» плыл корабль «Гордый Замок», а на нем сидела Жанна со своими женщинами, лелея в себе надежды и новое страшное чудо, совершавшееся в ней.
Молитва пристала женщине, а также нескончаемые думы. Можно себе представить, как Жанна никогда не оставляла кормы во весь бесконечный долгий белый день, всю палящую ночь. Всегда, если не виделась, то чувствовалась здесь эта тихая статуя, сидевшая особняком, упершись локтями в колена, подперев подбородок ладонью, словно Норна [51], читающая судьбы людей в звездной пелене ночи. В ночных ли потемках, когда корабли дремали под мерцанье звезд, светлым ли днем, когда они неслись вперед, гонимые морскими валами, и только и было слышно в воздухе, как плещутся воды о бока кораблей, откуда-то доносился чей-то (не Жаннин) женский голос, как будто далеко и тихо напевавший какую-то щемящую сердце крылатую молитву.
