Морис Хьюлетт - Ричард Львиное Сердце
Король Ричард короновался третьего сентября, и все убедились, что это будет настоящий король. В тот же день граждане города Лондона избили всех жидов, каких только могли найти, а Ричард приговорил своего брата Джона к изгнанию из своих владений в Англии и Франции на три года и три дня.
Глава XVII
СТУДЕНОЕ СЕРДЦЕ И РАСКАЛЕННОЕ СЕРДЦЕ. КАГОР.
Мне кажется, что настоящие отношения между королем Ричардом и графиней Пуату (как она сама пожелала называться) были самые странные, какие только можно себе представить между сильным мужчиной и красавицей, влюбленными друг в друга. Я не намерен ничего ни изменять, ни разъяснять, но раз навсегда говорю любопытным: с того самого дня в Фонтевро она была для него лишь тем, чем была бы сестра.
А между тем, всему миру было хорошо известно, что он любил ее горячо, что она была владычицей его души. В этом убеждало многое — и обмен долгими, горячими взглядами, и упорное наблюдение друг за другом, и мелкие нежности (например, подношения цветов), и задумчивое молчание, и молитвы в одном и том же месте и в одно и то же время. Этого мало: Ричард прямо объявил себя ее рыцарем. Все свои песни он слагал про нее. Он писал ей по нескольку раз в день, а она с пажом своим посылала ему ответы; а последнее из его писем носила за лифчиком своим на груди, у самого сердца. Она разрешала себе больше, чем он, потому что была более уверена в себе. Известно, например, что она, как сокровище, хранила какие-нибудь его поношеные вещи и даже доходила до того, что она, Чудный Пояс, носила его кованый пояс, переделанный настолько, чтобы быть ей впору; и никогда она не ходила иначе, как в этом грубом памятнике прелести ее былого стана. Но вот и вся сумма их плотских отношений, не считая, конечно, бесед между ними. Об их душевных восторгах я не имею данных говорить, хоть думаю, что они были вполне невинного свойства. Она не посмела бы, а он не подумал бы предаваться разнузданному ликованью.
Ричард свободно говорил с ней обо всех текущих делах: ни он, ни она нисколько друг друга не стеснялись; он даже был особенно весел в ее присутствии и поразительно откровенен. Странный человек! Наваррский брак был у них обычным предметом разговора: Жанна говорила о нем с какой-то важной насмешливостью, а Ричард — с насмешливой важностью.
— Графиня Жанна! Когда будет царствовать эта белая, как мел, испанка, вы должны будете исправить свои манеры.
А она отвечала:
— Прекрасный мой государь! Мадам Беранжере не придутся по вкусу ваши песни, пока вы не будете воспевать ее.
Все это служило личным целям Жанны. Мало-помалу она довела Ричарда до того, что он начал уже смотреть на этот брак как на дело обычное. И вела-то она его к этому крадучись, потому что знала до чего у него развита пугливость. По счастию для ее затеи, королева-мать глубоко доверяла ей, не говорила ничего сама и другим не позволяла говорить.
Между тем, дела Крестового похода как бы вступили в заговор с Жанной, чтоб помочь ей опять обратить Ричарда к церкви. Если ему пришлось мало получить в Англии, где аббатства были богаты хлебом, но бедны деньгами, а бароны так живо обирали друг друга, что их не мог уж. обобрать король, то в Галлии, заеденной Столетней войной, он добыл еще меньше. Коро. Ричард убедился на деле, что нельзя пускать кровь откормленному борову, а насчет денег в АНГЛИИ было пусто. Воинов у него набралось вдоволь: по ой или другой причине не было в Англии ни одного рыцаря, который не стремился бы воевать на Востоке. И судов у него было достаточно. Но какая ему польза в том, что людей и судов у него много, если корму им нет, и не на что купить его?
Он пробовал делать займы, пробовал выпрашивать, пробовал делать все, что при менее славной цели называлось бы воровством. Король Ричард не был брезглив: он готов был продать все, что угодно, лишь бы нашелся покупатель, готов был заложить корону или взять чужую, лишь бы добыть денег на жалованье войскам. Пени, отчуждение имений, государственные вспоможения, опеки, браки, — все служило ему для нагромождения кучи сборов, но, по большей части, тут мало было выгоды. Если ум его останавливался на чем-нибудь упорно, он делался неумолимым, ненасытным, беззастенчивым. Если ему удавалось заполучить что-нибудь, это лишь обостряло его желанье поживиться еще больше. Король Танкред Сицилийский был должен Ричарду еще за приданое его сестре Жанне; и брат поклялся, что выжмет теперь из него все, до последнего гроша. Он предлагал продать свою столицу Лондон, тому, кто даст больше, и жалел, что жидов били, когда так мало было денежников. Признаться, положение было хоть куда! Его англичане кисли себе в городе Соутгемптоне, а суда — на Соутгемптонском рейде, его нормандцы и пуатуйцы были готовы-переготовы; карманы же его были сухи, как выжатый лимон. Опять, к великой своей досаде, видел он, что его честь в опасности и что нет возможности ее спасти. Со слезами в голосе убеждала его Жанна вступить в брачный союз с Наваррским домом, убеждала горячее, чем могла бы требовать женитьбы на себе. Ричард сказал, что подумает об этом.
— Я уж наполовину его убедила, — говорила Жанна королеве-матери.
Другую половину доставил изгнанный брат его, Джон.
Принц Джон, которого вышвырнули из отечества неделю спустя после коронации, отправился в Париж, набив себе карманы всякими злыми умыслами. Королю Филиппу полагалось бы теперь готовиться к путешествию на Восток; но он охотнее слушался таких советов, которые были ему более по вкусу. Так был у него, например, Конрад Монферратский, который объяснял все на столе своими большущими белыми пальцами и изображал свои права на своем белом лице, имевшем вид мышеловки. Его по-итальянски коварный склад ума да эта скрытая способность страстно отдаваться своему делу служили ему орудием. Маркиз знал, что Ричард согласится скорее угодить черту, чем помочь ему добраться до Иерусалима: уже поэтому, не говоря про всякие другие причины, он ненавидел Ричарда. Если б возможно было поссорить обоих вождей Крестового похода: вот было бы самое подходящее дело для него! Тогда он нужен будет королю Филиппу.
В Париже был также Сен-Поль, кипевший кознями, а позади него, куда бы тот ни шел, шагал Жиль де Герден, носивший в сердце своем убийство. Этот грузный нормандец был прекрасной мишенью для графа: они представляли собой два края ненависти. Герцога Бургундского там не было, но Конрад знал прекрасно, что на него можно рассчитывать. Ведь по его словам Ричард был должен ему сорок фунтов да еще обозвал его губкой, что верно. Наконец, на их стороне был де Бар, этот истый француз, ненавистник всякого не француза и тем более готовый ненавидеть Ричарда, который прервал венчание в Гизаре и, один против всех, покрыл гостей позором.
Вот компания как раз по душе принцу Джону! Сам он ближайший к английскому престолу, считался отличной скамейкой. И он чувствовал свое щепетильное положение: куда ни повернись, все ему льстило. Маркиз находил его весьма полезным: принц не только был в лучших, чем он, отношениях с Филиппом, но и лучше понимал его.
Джон знал, что у короля-причудника было два больных места, и знал, которое было ему, pardieu (черт возьми), больнее. И вот Конрад своими толстыми пальцами прикасался к живому мясу самомнения Филиппа, а под ним бередил рану на этом гордом теле. О, нестерпимое оскорбление всему дому Капета, этот высоченный анжуйский разбойник взял, а потом отверг дочь Франции, да еще свистнул тебе идти воевать на Восток. Как видите, принц Джон знал, где и что плохо лежит.
Буря разразилась, когда король Ричард опять вернулся в Шинон. Король Филипп прислал к нему своих послов: Гильома де Бара, епископа из Бовэ и Стефана из Мо, дабы потребовать от него вассальной присяги за Нормандию и за все французские лены. Пока все шло гладко: король Ричард был вежлив и кроток — насколько это было возможно для такого крутого дельца. Он был согласен присягнуть Франции за Нормандию, за Анжу и за все прочие земли в назначенный им день.
— Но, — прибавил он спокойно, — я ставлю условием, чтоб это происходило в Везеле, когда я прибуду туда с моими войсками, готовыми к походу на Восток, а он — со своими.
Послы принялись говорить между собой; а Ричард сидел неподвижно, вытянув руки на коленях, но вот епископ из Бовэ, скорей воин, чем поп, выступил из среды своих товарищей и произнес такую замечательную речь:
— Прекрасный государь! Наш августейший король весьма обижен, что вы так долго откладываете бракосочетание, торжественно условленное между вашей милостью и его сестрой, мадам Элоизой. А посему…
Мило, свидетель этой сцены, говорит, что он вдруг заметил, как его господин прищурил глаза, да так, словно их и не было у него, а есть только «глазные впадины и зрачки, как у статуй». Епископ Бовэ, по-видимому, этого не замечал. Он продолжал закруглять:
— А посему наш король и повелитель желает, чтобы этот брак был совершен прежде, чем он отбудет в Акру [49] и приступит к блаженному делу в тех краях. Но есть еще и другие дела, подлежащие решению, например, права блистательнейшего маркиза Монферратского на священный престол Иерусалимский, в чем мой господин уверен, ваша милость, последуете его желаниям. Таково это дело; но есть еще много других дел.
