Гилель Бутман - Время молчать и время говорить

Марк Дымшиц получил дополнительный заряд оптимизма и сейчас был переполнен. И, хотя нас все же везли в Потьму, ему было ясно, что это ненадолго.

Мы снова ехали комфортабельно: трое в тройнике. В соседнем тройнике сидело шестеро китайцев, шедших со спецконвоем из Алма-Аты на иностранную зону в Мордовию. Вернее, двое из них были китайцами, а четверо – китайскими уйгурами. Все шестеро нелегально перешли границу из китайского Синьцзяна в поисках убежища от китайской культурной революции. Но в советской России тоже была культурная революция, хотя и несколько раньше. Китайцы не смогли доказать, что они не верблюды, и вот сейчас сидели в соседнем тройнике, а советский солдат – казах – неотступно стоял возле их клетки. Он понимал их язык, а кого-то очень интересовало, о чем говорят между собой "китайские шпионы". Впрочем, мы тоже понимали их язык, ибо всю дорогу от Рулаевки до Потьмы китайцы хором разучивали русские ругательства. С особенным смаком они выкрикивали то знаменитое краткое русско-татарское слово, которое очень напоминало фамилию их бывшего министра обороны, попавшего в опалу.

Мы не успели толком разглядеть деревянный барак потьменской пересылки, как нас снова взяли на этап.

После долгих месяцев изнурительного однообразия ленинградского Большого дома я с удовольствием уехал из Ленинграда. Но хорошо там, где нас нет, и плохо там, где нас есть. Теперь мне хотелось уже доехать, наконец, до лагеря, до наших ребят, до свежего воздуха. Мне хотелось начать работать. Поэтому с радостью схватил я свои шмотки и встал в затылок Мише Коренблиту и Марку Дымшицу.

Мы идем, спотыкаясь, по щиколотку в жидкой октябрьской грязи. Но что это? Нас подводят снова к ширококолейной железной дороге. Значит, мы едем не в лагерь. Кроме того, нас лишь трое, весь остальной этап остался в потьменской пересылке. Куда же нас?

Мы вновь прибываем в Рузаевку, но в пересыльную тюрьму нас не отправляют. Переводят по большому переходному мосту над железной дорогой и ведут в город. Первым идет Марк, за ним – Миша. Его зеленый самодельный рюкзак уже настолько отвис на эластичных лямках, что почти волочится по земле. И сионист Михаил Коренблит напоминает бурлака со знаменитой репинской картины "Бурлаки на Волге".

Нас приводят в районное отделение милиции. Туда прибывает за нами машина. Куда-то везут. Неужели в аэропорт? Неужели Марк прав, и нас меняют?

Видим впереди большой город. Едем по улицам. Нас сгружают у небольшого здания, поднимают на второй этаж. Помещение, в которое нас вводят, большое, довольно чистое. Койки недавно выкрашены. Но на окнах – решетки, в двери – глазок и кормушка. Снова что-то вроде тюрьмы.

Марк внешне спокоен, но внутри светится. Ему мерещится начало пути Домой. Мне это не совсем ясно. Мы с Марком заключаем пари на двадцать бутылок коньяка, и Миша разбивает. Если до первого января 1974 года нас освободят, коньяк покупаю я, если нет – Марк. Конечно, он согласился бы и на более раннюю дату, но я могу позволить себе быть джентльменом, ведь я выгадываю в обоих случаях. Я выигрываю или коньяк или свободу. Марк получает или то и другое вместе, или… Впрочем, об этом лучше не думать.

32

Через несколько дней нам стало ясно, где мы, но не ясно, для чего. Мы находились в тюрьме Саранска, столицы Мордовии. На первом этаже здания располагались тюремные камеры министерства внутренних дел, на втором – камеры комитета государственной безопасности. Порядки на этих двух этажах различались, как различались методы работы этих двух ведомств. Стиль работы КГБ железно вписывается в русскую пословицу: "мягко стелет – жестко спать". Поэтому на втором этаже Саранской тюрьмы чисто, опрятно, тихо, взаимная вежливость и обращение на "вы". На первом этаже жизнь, как она есть, идет постоянный дарвиновский естественный отбор и выживают сильнейшие, что в условиях тюрьмы часто значит – наглейшие и подлейшие. Там стелят жестко и спать жестко. У нас троих была только одна точка соприкосновения с первым этажом, и мы, косвенным образом, оказались вовлеченными в эту борьбу за жизнь.

Дело в том, что уже через несколько дней после нашего приезда в Саранск мы съели все наши запасы и сели полностью на тюремное довольствие. Русское слово "довольствие" имеет один и тот же корень со словом "довольно", мы же в Саранске голодали в буквальном смысле слова, и голод был нестерпим еще и потому, что не было у нас психологически-физиологического перехода между относительной сытостью в тюрьме Ленинграда и абсолютной голодухой в тюрьме Саранска. Конечно, если бы второй этаж Саранской тюрьмы имел свой собственный пищеблок, этого бы не произошло, ибо противоречит принципу "стелить мягко". Но у саранских кагебешников почти не было политических противников, поэтому несколько камер второго этажа получали еду с первого этажа, со стола уголовников. Получая детсадовскую порцию супа, прозрачного, как слеза, мы только в воображении могли предположить, как растаял положенный нам приварок. Уже кладовщик, выдавая на пищеблок крупу и мясо, оставлял то, что причитается ему и его "придворным". Следующая стадия "утруски и утряски" происходила на кухне, где все это варили, слегка помешивая и усиленно пробуя, особенно мясо. Когда суп поступал в бачки раздатчиков, сквозь него уже можно было видеть дно бачка, или, как говорят зэки: "супчик жиденький, но питательный – будешь худенький, но внимательный".

Теперь ты в руках его подлейшества раздатчика. За право держать в руках поварешку он бегает каждый день к "куму" и продает своих подельников, сокамерников, соратников по подлости. Хорошие отношения с "братвой" он покупает той же всемогущей поварешкой. Неуловимое движение, и в поварешке плавает пшенная крупа. Широкое движение руки, широкая улыбка – и ты получаешь чистую НЮ. Один получает крупу, а другой – улыбку. Естественно, что мы, безликие инкогнито, получали с первого этажа чистую воду и даже без улыбки. Правда, отдельно от супа, чтобы каждому досталось, давали кусочек мяса, величиной с крайнюю фалангу мизинца. В нем было граммов 10-15, и было такое впечатление, что действительно повар отрезал палец.

И тут появлялись те, что мягко стелят. Поздно вечером, уже после тяжкого рабочего дня, в камеру приходил наш "шеф-воспитатель", капитан КГБ. Сняв меховую шапку, он устало садился за стол и обводил нас отеческим взглядом. Потом лез в самую обычную гражданскую авоську и доставал оттуда… доставал оттуда… доставал оттуда… наисвежайший каравай белого хлеба, теплого и ароматного, пачку масла "экстра" и большой кусок любительской колбасы, пористой и сочной. (Даже сейчас, когда на совершенно сытый желудок я пишу эти строчки, у меня начинается непроизвольное слюновыделение).

За три месяца нашего пребывания в Саранске милейший наш "шеф" раза три "подкармливал" нас, и тем острее мы чувствовали голод назавтра. Однажды, во время очередной беседы в кабинете "шефа", он угостил меня душистыми яблоками из собственного сада. Это было уже слишком.

– Послушайте, – сказал я, – чем объяснить такую вашу обходительность по отношению к нам? Я не понимаю, для чего вам все это нужно? И сейчас вот эти яблоки. Уж не хотите ли вы меня завербовать?

– Ну что вы, Гиля Израилевич, – хитро прищурился "шеф", – почему вы так решили?

– Мы вообще не понимаем, почему из Потьмы нас вдруг "завернули" назад. Почему не отправили в лагерь? Для чего держите здесь?

– А что, разве вам здесь плохо? Работать не надо. Книги из библиотеки вам принесут – я дам указание. Если хотите встретиться с Евой, можно попробовать.

– Конечно, я хочу встретиться с Евой, но свидание будет положено мне только после прибытия в лагерь. Тогда же я смогу получить и ежегодную посылку.

– Ваши права в лагере остаются за вами. А здесь мы хозяева. Все в наших руках. Очень многое зависит от вас и ваших товарищей.

– Не понимаю, что зависит от нас. И, вообще, я не дипломат – говорите яснее.

– Видите ли, Гиля Израилевич, вы и ваши товарищи – особая группа, с особыми интересами. Вы говорите, что вы не антисоветчики, что ваша единственная цель – уехать в Израиль. Но многие ваши товарищи в лагерях ведут себя так, что у нас появляются в этом сомнения. Они кооперируются со злейшими врагами советской власти, с националистами всех мастей, которые ненавидят не только нас, но и вас, евреев. Что у вас с ними общего? Вы знаете, что после того, как вы освободитесь, никто не будет препятствовать вашему выезду. Более того, советское правительство не заинтересовано, чтобы вы сидели до звонка. Но трудно рассчитывать на досрочное освобождение при таком поведении в лагерях. Подумайте об этом хорошенько.

Мне и думать не надо было. Возвращаясь в камеру, я рассказал о разговоре ребятам и добавил, что я лично с ним полностью согласен. И не из-за масла и колбасы. Действительно, на хрена нам нужна вся эта "самодеятельность". Наши интересы как сионистов не совпадают с интересами остальных лагерных групп. Мы добились своей цели – алия началась. Теперь нам нечего качать права в лагерях. Надо сидеть тихо и не рыпаться. Они тоже заинтересованы избавиться от нас, ибо из-за нас было слишком много шума. То есть на данном этапе наши цели и их цели совпадают.